Конечно, Брехт не мог бы работать с человеком, который стоял бы на иных политических позициях или не был энтузиастом его творческих замыслов и эстетических устремлений. Но в данном случае речь идет об особом духовном авторитете.

О той степени необходимости, которую замечал Брехт, сказав в письме о чужедальних странствиях, что он проходит по Амстердам-авеню, «разговаривая со своей пустой правой стороной» (7–19 января 1936 г.). А в дневнике, через одиннадцать дней после прибытия из Владивостока в Соединенные Штаты, очутившись в непривычной для себя обстановке голливудского «рынка лжи», где легко сбываются самые фантастические миражи за счет продажи таланта, он записал (1 августа 1941 г.) о ней же: «И именно здесь не хватает Греты. Это так, как будто у меня отняли проводника как раз при вступлении в пустыню».

Их рабочее сотрудничество было многосторонним. Частично уже доводилось наблюдать Грету в разнообразных ролях — секретаря, личного представителя, доверенного посланца, пропагандиста искусства Брехта в СССР.

Но решающая линия этих отношений была творческая. Совместный литературный труд по тем принципам, которые утверждал и использовал Брехт.

Конечно, сотрудники писателя по большей части были лишь теми, кто замешивал глину, подносил, клал кирпичи или предлагал совершенствования и доделки архитектурного проекта. Главным зодчим оставался сам Брехт.

Да и в тех исключительных случаях, когда кисть мастера переиначивала чужую композицию, для нас, говоря фигурально, удары кисти Рубенса на таком полотне, разумеется, важнее, чем предварительные усилия какого-либо скромного старателя из его «школы». Ведь идеи и образцы мастера незримо питают и поиски его окружения.

Однако это ни в чем не умаляет творческого вклада рядовых соратников по искусству.

Именно в сотрудничестве с Маргарет Штеффин были созданы те многие пьесы, романы, стихи, переводы, осуществлены издания сочинений, которые перечислялись в начале книги. В течение почти девяти лет шла каждодневная совместная литературная работа. Не прекращавшаяся и не прерываемая всевозможными отлучками и разъездами…

Даже проживая месяцами в СССР, Грета постоянно получала от Брехта рукописи сочинений, находившихся в работе. Новые главы, части, сцены, пришедшие в голову замыслы, только что сочиненные стихи, только-только отстуканные на машинке «горячие» страницы.

Читала, высказывалась, исправляла, вписывала, подавала идеи, предлагала варианты. Тотчас отсылала назад. А взамен уже шли новые пакеты и письма.

Нравственный и гражданский подвиг Маргарет Штеффин, о котором говорит Брехт, состоял в том, что, несмотря на тяжкий недуг, она не ослабляла и не снижала своего многостороннего, незаметного и повседневного служения революционному искусству. Всеми имеющимися у нее силами и возможностями вела каждодневную личную борьбу с фашизмом. Это стало для нее смыслом существования.

Творческий элемент был важнейшим в деятельности М. Штеффин. Сейчас преждевременно вдаваться в подробности. Ограничусь пока лишь еще одним авторитетным свидетельством.

Оно принадлежит Елене Вайгель. В 1957 году, в пору, когда вскоре после смерти писателя создавался известный ныне Архив Брехта, она писала отцу Греты — Августу Штеффину (8 октября):

«Что касается Греты Штеффин, одной из самых близких и ценных сотрудниц Брехта, нас также интересует, что сохранилось из ее собственных работ… В те годы иногда было трудно различить, что в совместных работах происходит от нее и что от Брехта».

Характер человека — это в немалой степени история предыдущей жизни. Кто он таков, откуда, почему и как стал таким — изначальные корни уходят к семье, к тому, что зовется родом и племенем.

Да и многие факты и линии действия настойчиво ведут туда…

Их было две сестры — розовощекая, полная резвушка Герта и худощавая, задумчивая, тихая Грета.

Они были погодки, Грета старше только на год и четыре месяца. Сестры любили друг друга, хотя были очень разные.

Еще в детстве, пятилетней малышкой, Герта, прыгая, однажды с маху запрокинулась и упала спиной на землю, но не испугалась, а, смеясь, сказала: «Гоп!» Так ее и прозвали — Гопхен.

Грета относилась к Гопхен покровительственно, как к младшей, а та признавала ее выдающиеся способности. Грета умела фантазировать и сочинять всякие занятные истории. Когда надо было делать домашнюю уборку, она предлагала обмен: «Гопхен, помой посуду, а я тебе за это вечером сказку расскажу!» И Гопхен легко и весело мыла и перетирала тарелки, подметала пол или шуровала кочергой в печке, пока Грета сидела, уткнувшись в книгу. Иногда набирался долг не в один десяток сказок, которые в ночных потемках, когда во всем мире звучал только шепот сестры, любила слушать Гопхен.

Их мать Иоганна, домохозяйка, бравшая шитье на дом, которую в берлинском пригороде по-уличному звали матушка Ханнхен, любила сравнивать своих дочерей и проводить параллели. Особенно после того, как они встали на ноги и выбрали спутников и друзей в жизни.

Она считала, что Грета уродилась в отца, строительного рабочего Августа Штеффина.

Тот тоже не мог жить без фантазий. Еще до Гитлера вечно таскал с собой брошюрки, записался в марксисты, маршировал в рабочих колоннах, а по вечерам пропадал или на собраниях, или в кнайпах, забегаловках, сидя в табачном дыму и запивая пивом разговоры о политике, причем в обоих случаях являлся домой сильно покачиваясь. И с каждым годом все больше так.

А ведь Ханнхен тоже не овечка, сколько пыталась открыть мужу глаза на здоровые житейские радости, приручить к дому, внушить, что главное на нашем коротком веку, да, видно, природу человеческую не переделаешь. Здравого рассудка у Августа не хватало. Слишком азартен и слаб, чтобы жить просто, не в облаках, а на земле.

Слава богу еще, что фашисты его не тронули. Отребье это, видите ли, «прощает» рядовых рабочих! Мол, их запутали интеллигенты и евреи. Надеются потом перетянуть к себе, впрячь в свою колымагу. Им тоже нужна опора в простых людях. Ведь у нацистов партия тоже «социалистическая» и «рабочая»!

Вот Август и сидит теперь вечерами в кнайпе, наливается пивом и топит в нем какие-то свои несбывшиеся фантазии. На работу, правда, ходит исправно и к кружке там не прикладывается. Но по нынешним временам хорошо еще, если все обойдется для него жизнью по присказке каменщиков: «Ein Bier — ein Kalk»[25]. Если, конечно, к той поре и само пиво уцелеет.

Разумеется, это сравнение не в укор Грете. Она и восемь классов кончила первой ученицей. И на службе, где до Гитлера работала бухгалтером, в «Социалистическом обществе строителей», как уверял Август, ею были довольны. Да и вообще она умница, самая башковитая в семье. И твердого характера. Потому, несмотря на болезнь, так и преуспела, просто диво подумать. Переводчица, сколько языков знает, живет в Дании, свободной птицей, вокруг знаменитости, крупные люди. И все ее чтят.

Но только отцовская у нее натура. Слишком чувствительна, мечтательна, азартна. Часто парит в облаках, а земли под ногами не видит. Вот и оказалась на чужбине, где хоть и хорошо, да не дома. В безрассудстве часто берет дела не по силам. И при ее здоровье может надорваться, худом кончить.

Гопхен — другое дело. Она живет просто, как поет, себе в удовольствие, но и не в ущерб людям.

Сравнить хотя бы их личную жизнь, которая для женщины, что бы там ни твердили в книжках, — почти все.

Девушкой Грета состояла в спортивном союзе «Фихте», где группировалась активная левая молодежь. А Гопхен, хотя тоже заглядывала в «Фихте», больше по душе был тихий союз «Друзей природы». Она занималась там пешим туризмом. Матушка Ханнхен не была тогда против этих увлечений. На здоровье! Да и почему быть против? До нацистов, в пору Веймарской республики, почти все немцы, можно сказать, состояли в каких-нибудь бундах и ферайнах, союзах, обществах и корпорациях. Это было повсеместной доброй традицией. Сама Ханнхен была активисткой уличного женского ферайна.