Да и просто старой она показалась, хотя, как потом выяснилось, Вайгель весной исполнилось тридцать два. Но впечатление тут же испарялось, едва лицо оживало. В этой женщине был темперамент, огонь, характер, воля, тысяча талантов.

Она азартно кухарила по одной ей известным рецептам, добавляла каких-то неведомых приправ и снадобий. Кушанья подавались в доме — пальчики оближешь. Она была заботливая мать и тонкий педагог. Своенравный восьмилетний Штеф и двухлетняя Барбара постоянно вились вокруг нее. Дети обожали мать.

Она была гостеприимная хозяйка, расторопная экономка, оборотистый антрепренер, умело направлявший финансовые дела Брехта, умный и верный друг, снисходительная жена. Словом, человек, с которым Брехт чувствовал себя, как за каменной стеной.

А сверх того, Елена Вайгель была великая актриса. Одна из заглавных фигур нового эпического театра, первый практический воплотитель сценических преобразований, развиваемых Брехтом, та самая редкая актерская индивидуальность, которая необходима была режиссеру и драматургу. В расчете на игру Вайгель писались многие роли пьес Брехта. Бессчетные нити накрепко связывали этих людей.

Осознано это было, конечно, не сразу. Вспомним, что Грете было лишь двадцать четыре года. Рабочая девчонка, она оказалась в совершенно новой для себя среде. Еще должны были заколебаться почва под ногами, произойти самые неожиданные события и головокружительные изломы истории, включая через полгода фашистский переворот и совместное бегство из Германии; жизнь еще многое запутает, повыкидывает разные петли и зигзаги, разматывать иные из которых неуместно в книге. Но именно на незаменимости Хелли для Брехта строились впоследствии отношения всех троих.

…Когда человек изъясняется исключительно при помощи видовых открыток? Тогда, во всяком случае, когда находится в необычной ситуации. Бывает даже до того в особенной, что дыхание схватывает от избытка чувств. И вместо всех вестей и рассказов о себе хочется односложно крикнуть: вот оно, где я! А может, по тем же или совсем другим причинам ничего вовсе неохота говорить, а почему-то требуется.

Грета была привязана к дому. С опасливой любовью относилась к матери, нежно к отцу. Обожала сестру Герту, по кличке Гопхен, привечала ее жениха Герберта. И пространно обычно писала родителям и сестре, если случались даже краткие отлучки. (Она вообще любила сочинять письма.) А теперь шли недели, месяцы, а она слала в оба адреса только видовые открытки. И слова в них были отписочные:

«Дорогая Гопхен, дорогой Герберт! Я все еще в Баварии. Сегодня очутилась на Тегернзее, а там хорошая погода. Сенсация!.. Я вовремя сообщу, когда приеду. Привет. Ваша Гр.».

И еще, еще… Все в том же духе. Чередовались только адреса, менялись даты и картинки на обороте. А текст даже убывал.

Это означало только одно. Для Греты настала пора самососредоточенности, решающей внутренней работы, час жребия судьбы, определивший всю ее дальнейшую жизнь.

Но то происходило где-то в глубинах души. А внешне все выглядело обыденно. Грете выделили комнатку, назначенную для гостей. Она помогала Хелли по дому, совершала окрестные экскурсии. Взялась за секретарские обязанности — печатала на машинке, делала выписки из книг, отвечала под диктовку на письма. Со стороны вникала в беседы и споры с приезжими театралами и литераторами.

Одним словом, входила дальше в роль сотрудника Брехта.

Очевидно, в те недели и дни Грета делилась впечатлениями о пребывании в СССР. Хозяева дома, как помним, ждали таких рассказов. Неизвестно, о чем конкретно вела речь Грета.

Но одно из крымских происшествий дало поэтические побеги.

Во всяком случае, его приметы ощущаются в реалиях короткого стихотворения, написанного Брехтом несколько лет спустя. Это пятистишие называется «Скорость социалистического строительства». И звучит так:

В стихотворении действие отодвинуто в 1930 год, чтобы тогдашним бездорожьем убедительней мотивировать достаточный временной отрезок происшедших перемен — шесть недель. Но силуэт энтузиаста-дальневосточника, о котором Грета рассказывала еще в своем письме из Крыма, судя по всему, снова мелькает тут.

Лето 1932 года — только заря отношений.

С какой интенсивностью и глубиной завязывалась их духовная основа, видно по сохранившейся переписке ближайших месяцев.

Вот взятое наудачу письмо от 13 марта 1933 года из числа недавно обнаруженных.

Это была вторая неделя бездомной эмиграции. 28 февраля конституционный фарс передачи власти Гитлеру завершился поджогом рейхстага. Фашисты приступили к массовым политическим расправам. Вроде бы это можно было предвидеть, но для многих оказалось как гром среди ясного неба. Не подготовился к этому и Брехт.

В тот же день он поспешно уезжает. Сначала в Прагу, потом в Австрию. (Письмо завершается указанием: «Пиши на имя Брехта в адрес Лиона Фейхтвангера… Я надеюсь быть там через несколько дней». А в следующем письме, от 16 марта, просьба — отвечать по адресу: «Д-ру Лиону Фейхтвангеру… Австрия, вкладывая письмо для меня в другой конверт».)

Грета укрылась в Швейцарии. Снова обострение болезни. К тому же нравственные терзания, что в такой момент отсиживается в курортных местах, наполненных фланирующими бездельниками.

Между пишущими уже преодолена былая дистанция. Да и речь теперь идет о самом главном. Вот выдержка из письма Брехта:

«Дорогое старое чудовище,

сию минуту (в понедельник 13-го) получаю твое письмо от 3-го, через Берлин — Карлсхорст. Значит, переслала, возможно, твоя сестра (Герта Штеффин, «Гопхен», исполнявшая в те недели и позже роль посредника в переправке корреспонденции. — Ю. О.). Я так рад этому, что должен ответить немедленно. Ты столь необыкновенное существо, произносишь только каждое седьмое слово о том, что думаешь, а иногда долго вовсе ничего не говоришь…

Это хорошо, что ты так спокойно и храбро борешься за свое здоровье, в котором мы нуждаемся. И хорошо, что в этом омерзительном окружении бездельников и рантье остаешься тем, что ты есть: ты не принадлежишь к ним ни в чем и никогда. Что как раз эта жирная и симпатичная и беспечная сволочь теперь в Германии, во время резни, промышляет трусостью и беззаботностью, это, действительно, чудовищно.

И все еще борются рабочие, без средств, без руководства. У них ни разу не было еще нелегального запасного места для «Р. Ф.» (газета «Роте Фане», центральный орган КПГ. — Ю. О.); последний номер редактировали они под городским железнодорожным мостом на ходу. Ничего не было подготовлено, совсем ничего. Для этого ты тоже должна выздороветь и учиться потом, каждый должен это теперь…»

Такие наставления и зароки давал он тогда. Впереди были годы изнуряющей политической, литературной, житейской борьбы. Часто, казалось, без проблеска надежды. Годы бесконечного и рискованного карабканья к цели, мучительного восхождения изо дня в день. Горные хребты трудностей, как скажет он в поэтической строке.

В 1947 году явился случай подвести итог. Из руин Германии дошли голоса матери и сестры Греты, которые еще не знали о ее судьбе, о ее смерти.

Иоганна Штеффин была простая женщина, не причастная к политике. Но она многое умела понять. Утешить в такую минуту нельзя, можно лишь сказать главное. И Брехт так оценил то, что исполнила на его глазах Маргарет Штеффин. Он писал ее матери:

«Грета знала, ее болезнь была обусловлена политическими обстоятельствами, что в более спокойное время или если бы она сама не участвовала в борьбе, она имела бы хорошие возможности выздороветь. Но она не теряла никогда уверенности вернуться однажды с нами в Берлин и говорила еще в последние дни в Москве много о Вас, сестре, ее муже, [их] мальчике, своем отце. Она со своим спокойным понятливым характером так храбро и бескорыстно пожертвовала собой во имя дела, как будто участвовала в уличных боях. Она незаменима».