Слева ограда у Ганишей была снята. И на продолжении участка возвышался большой ладный дом в современном стиле Фредерсдорфа, из белого бетона, под красной черепичной крышей. И сад, прилегавший к нему, был во много раз больше, чем на клочке Ганишей. Казалось, тот бетонный домина, как огромный дредноут, надвинулся и загнал в угол общей ограды маленький смоляной кораблик-дощатник Ганишей.

— А это чей? — спросил я.

— Тот, — лицо Герты потеплело, когда она произнесла, — дом Бернда, сына!.. Да, да, «Zuckerbübchen», помните! Тоже теперь ему уже сорок. Жена, двое детей. Сам золотые руки, в него вот, наверное! — Она легонько коснулась плеча мужа. — Инструментальщик высокого разряда. Жаль, что сейчас на работе. Он в Трептове на аппаратном заводе. Каждый день в Берлин ездит… Когда ставил дом, мы, конечно, помогли. И землю, и сад выделили из своего участка. Внуки бойкие очень, часто к нам бегают. Шесть и десять лет…

— Молодым нужнее, — наставительно обобщил Герберт. — Пойдемте же в дом!..

«Да, — подумалось мне, — старикам часто достается кусок похуже. Но всякий ли примет такую несправедливость судьбы как естественный закон и долг перед новой жизнью: «молодым нужнее»?»

Мой визит к Ганишам — деловой. Со мной фотокопии вновь найденной в Москве переписки М. Штеффин и Б. Брехта. Как мы договорились, Герта, знающая почерк сестры, попытается прочесть неразборчивые места и одновременно прокомментировать по текстам тех и других писем кое-какие факты, названия, имена людей, которые помнят теперь очень немногие, если не она одна. Интересно будет порасспрашивать и Герберта.

Но, едва войдя в дом, сразу начать с дел было как-то неловко. Да и, честно говоря, «Г + Г», как их звала иногда Грета, сами по себе заинтересовали меня не меньше мемуарных сведений, которых только и ждал от них прежде.

Мы сидим в столовой, можно сказать, у трех разных стен — Герберт на диване, Герта и я за круглым столом, но комната такая небольшая, что все мы почти в кучке, как в купе железнодорожного вагона. Сквозь отворенную дверь видна маленькая спаленка. Есть еще и кухня. Но в этом игрушечном доме все сделано уютно, со вкусом. Темно-малиновые, с лазурными и золотыми крапинками, обои, старинная, тоже темных тонов, мебель, горка-сервант с фарфоровой посудой. В углу, за моей спиной, серым оком сонно смотрит большой новый телекомбайн, сочетающий в себе, кажется, почти все основные виды бытового превращения электричества в звук и образ, — телевизор, проигрыватель и прочее. Несомненно, приобретение Герберта и его гордость.

В комнате к тому же, несмотря на уличный зной, — тень и приятная прохлада. Это тоже один из фокусов хозяев, сумевших устроить свой деревянный домик так, что ни к чему и твои кондиционеры.

Разговариваем мы о том, как меняется человек с годами, что пропадает в нем и что он проносит в себе от детства до старости.

Из беседы выходит, что во всяком случае роду Штеффин свойственна упругость характеров. Родители Август и Иоганна, ровесники, оба 1882 года рождения, прожили до глубокой старости. И до конца можно было сказать, что это все тот же доморощенный мечтатель каменщик Штеффин, а это матушка Ханнхен.

— В главном человек остается похожим на самого себя, — говорит Герберт. Он наделен юмором и явно склонен к философским выводам. — Хотите образец? Вот у меня спину ломит по утрам, все-таки семьдесят два года. А послезавтра идем в турпоход на три дня. Нельзя терять эту майскую прелесть погоду. В молодости еще, в Фихтебунде, как одна особа заманила в туризм, так и водит с собой до сих пор… В конце каждой недели один день обязательно маршируем по лесам!..

— Неужели каждую неделю! — удивляюсь я. — И кто же еще с вами ходит?

— Еще три пенсионерки, — смеется Герта. — Тоже любительницы, наши давние знакомые. Они без мужей, вдовы. И вот он — как пастух нашего выводка!.. Здесь, под Берлином, очень красивые места, леса, озера… Одну минуточку… Все-таки сейчас полдень, время закусить! — И, исчезнув в кухне, она накрывает на стол.

Появляются полные блюда с разного вида бутербродами — с вареной колбасой, полукопченой, все местных сортов, с зельцем, с ветчиной, с сыром, с рыбой. Пузатые бутылочки с пивом. Тощие фирменные бутылки с кока-колой, с апельсиновым напитком. Немного погодя — кофейник и фарфоровые чашечки. Черный кофе.

Все это холодное застолье на немецкий лад. Но изобильное, нерядовое. Чувствуется, что для гостя здесь ничего не жалеют, хотя Ганиши — пенсионеры и такая щедрость для них, должно быть, накладна.

Мы жуем, попиваем кофе. Смеемся. А заодно и продолжаем знакомство.

По стенам — несколько фотографий. Вот брат Герберта, в скромном выходном костюме рабочего, в кругу многочисленного семейства. Он погиб позже на Восточном фронте. Это тоже было…

Слева от меня — большой портрет Греты. Короткая мужская стрижка, изможденное страданием лицо. Это снимок 1938 — начала 1939 года, когда ее последний раз видели Ганиши. И такой она теперь смотрит со стены на наше оживленное застолье.

«Солдат!» — думаю я. И в памяти возникает вдруг фронтовой снимок девушки — младшего сержанта, который мы получили в 1942 году, незадолго до похоронки. Это была Надя, родная сестра матери, ушедшая на фронт добровольцем, которая перед войной бегом носилась со мной по лестницам нашего шестиэтажного дома в Ленинграде и учила кататься на коньках на дворовом катке. Наверное, там, где делали снимок, ей приходилось несладко. Потому что, хотя пилотка у Нади и была лихо сдвинута набок, она сильно изменилась.

На Грете нет гимнастерки и пилотки, но у нее такое же исхудалое и одержимое лицо, какое было у той девушки — добровольца в 1942 году…

Потом посуда убирается со стола. И мы принимаемся за дело. Герта читает неразборчивые по почерку места в привезенных копиях писем. В меру осведомленности, иногда наперебой, они с Гербертом поясняют факты, имена. Вспоминают о встречах с Брехтом в Дании. Его расспросы о жизни под фашистами, о том, как он проверял на приезжих новые произведения… Я успеваю только записывать.

В перерыв, чтобы хоть как-то отплатить моей добровольной бригаде за ее беспредельный энтузиазм, я делюсь собственными сведениями о Грете, добытыми из архивных источников. А заодно рассказываю о творчестве Брехта то, что, как мне кажется, может заинтересовать Герту и Герберта.

— В нынешние времена, — замечаю я, — этот писатель иногда напоминает мне хорошую карету «скорой помощи». Там, где все идет чинно и ладно, ее незаметно в потоке транспорта. Но на вызов она появляется мгновенно! И тут уж становится главной!.. Как-то я прочитал в газете. До недавних пор в Португалии, в этой глухой провинции Европы, о Брехте почти никто не слышал. Но вот там начались революционные события. И вскоре португальское телевидение передало спектакль, кажется, по первой попавшейся пьесе Брехта «Исключение и правило». Кто-то организовал «неделю Брехта». О нем начали писать газеты. Издательства выбросили на книжный рынок переводы его произведений. Театры принялись его ставить. О нем пошли молодежные дискуссии и ученые коллоквиумы. Почти в мгновение ока Брехт превратился в одну из самых популярных и модных фигур в духовной жизни Португалии!.. И так с Брехтом бывало не раз…

— А как в Советском Союзе с творчеством Брехта? — спрашивает Герберт.

— Сейчас популярность его по сравнению с серединой 50 — началом 60-х годов несколько поубавилась, стала спокойней, хотя пьесы его идут во многих театрах и издаются книги… Хотелось бы верить, что интерес пошел вглубь…

— Где эта прошлогодняя пластинка из ФРГ? — обращается Герберт к жене. — Может, вам будет интересно?

Герта, нагнувшись, достает откуда-то из-за телекомбайна крупную патефонную пластинку с фиолетовой наклейкой.

Это долгоиграющая запись стихов Брехта в исполнении западногерманской чтицы-декламатора.

— В ФРГ живет близкая подруга Греты, по имени Герта, у нас, немцев, много Герт, одни Герты! — пока я рассматриваю наклейку, не останавливаясь, объясняет энергичная хозяйка. — Она подруга еще тех времен! Фихтебунда… Вместе с Гретой в театре играла, в «красной труппе», брехтовские пьесы… Вот теперь ей попалась эта пластинка со стихами Брехта о Грете. Вспомнила прошлое, разыскала нас и прислала в подарок!..