Так было, вероятно, и в других подобных же ситуациях, в которых могло требоваться посредничество Аплетина. Когда в СССР готовились к отдельным изданиям «Трехгрошовый роман» Б. Брехта или его же пьеса «Круглоголовые и остроголовые», создававшиеся при ближайшем сотрудничестве с М. Штеффин, чей творческий вклад, по уже приводившемуся свидетельству исследователя, бывал иногда неотделим от написанного Брехтом. Или когда в тот же период заключались театральные договора на постановку пьесы «Круглоголовые и остроголовые» в Москве и Ленинграде…

Даже и в таких случаях Штеффин была для Аплетина лицом около главного, фигурой периферийной.

У М. Штеффин не было ни броского вида, ни громкой репутации, как например, у Марии Остен. Ее необычайная преданность Брехту выражалась еще и в том, что она с болезненной щепетильностью отстранялась от всякой своей сопоставимости с ним в посторонних глазах.

Ее внутренний такт и человеческая гордость также походили в этом смысле на достоинство солдата: не подчеркивать близости к «сферам», если даже она имеется. Каждый делает свое дело. Каждый хорош на своем месте.

Ее подлинная роль не могла быть известна Аплетину. Перед ним она чаще всего представала зарубежным гонцом от эмиграции, посыльной от антифашистов из Дании, представителем и секретарем Брехта.

Вот почему она не запомнилась.

Но если Маргарет Штеффин и была секретарем Брехта, то секретарем весьма необычным.

«Я надеюсь, ты достойно представляешь меня в Мекке», — походя отмечает Брехт в одном из писем, относящемся к концу января 1935 года.

«Распространяй мою славу в Мекке!..» — шутливо восклицает он в другом письме к М. Штеффин (между 10–15 февраля 1935 года). И у Брехта была полная уверенность, что не только все его творческие и деловые поручения будут аккуратно исполнены. Но многое будет сделано сверх того, с превышением, которое дают убежденность и энтузиазм. Всякий раз, когда Грета приезжала в СССР, Брехт обретал там верного и компетентного представителя.

А по тем временам это было не простой приватной обязанностью или дружеской услугой. Это было исполнением назревшей общественной потребности. Работой отнюдь не легкой, не сулившей парадных выходов и распростертых объятий.

В 30-е годы только начиналось творческое проникновение Брехта. Его еще мало знали в СССР. К тому же репутация Брехта в тогдашней литературно-театральной среде как бы двоилась. Революционная и антифашистская позиция писателя ценилась, а его самобытное и новаторское искусство принимали неохотно, с сомнением и опаской. Брехту якобы еще предстоял выбор: или «реакционная форма» — или «реакционное содержание» (которое, дескать, та неизбежно с собой несет)…

Театровед и режиссер Бернгард Райх уже в наши дни так описывает ситуацию, достаточно выявившуюся к середине 30-х годов и лишь усугублявшуюся в последующие предвоенные годы:

«Интернациональная литература», — вспоминает он, — напечатала… Брехта: «Допрос Лукулла», «Горации и Куриации». Но сделала это «без энтузиазма». Этот журнал редко публиковал новые работы Брехта. Почему-то читателей упорно не хотели знакомить с самыми зрелыми его пьесами — «Жизнь Галилея», «Добрый человек из Сезуана». (Опубликованы были лишь фрагменты из «Мамаши Кураж».) Журнал ни разу не поместил ни одной значительной рецензии на произведения Брехта. Однажды мне заказали обстоятельную статью о нем. Но моя работа была отвергнута потому, что я якобы поддерживал его «эстетические заблуждения» и «формалистические ошибки». Редакция с боязливой подозрительностью штудировала произведения этого периода. Любая попытка Брехта отыскать путь к социалистическому реализму, не совпадающий с путем критического реализма прошлого века, оценивалась как неоспоримое доказательство: го тяготения к формализму, как его «духовное родст1 о» с Пролеткультом, ЛЕФом и т. д. В головах некоторых руководящих работников… (Бехер, Габор, Лукач) крепко сидело убеждение, что все произведения Брехта — это продукт чисто логического мышления и что он типичный рационалист.

Брехт в ту пору вообще не был принят. Пискатора, например, раздражала резко выраженная индивидуальность Брехта, ошеломляющая оригинальность драматурга эпического театра. Фридриха Вольфа коробил и сам принцип эпического театра. С какой стати отказываться от интенсивного драматизма. Многих беспокоило нарушение Брехтом канонов критического реализма».

И далее: «…Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора… До 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений (т. е. «Жизнь Галилея», полный текст «Мамаши Кураж», «Добрый человек из Сезуана», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Карьера Артуро Уи». — Ю. О.), где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии» (Б. Райх. «Вена — Берлин — Москва — Берлин». М., Искусство, 1972, с. 313, 318).

Такие поправки к зрению вносит время.

Но когда маленькая, коротко стриженная немка, одетая в мужского покроя костюм и галстук, как заштатная партактивистка, порывисто входила в кабинеты московских редакций, ее встречали часто вежливым равнодушием или уклончивой любезностью.

— Садитесь, пожалуйста, Грета, — говорили ей. — И рассказывайте. Как дела в Дании? Как товарищ Брехт? Не собирается ли на антифашистский конгресс? А скоро ли в гости к нам?..

Но разговор вянул, едва переходили к редакционным намерениям и возможностям.

Она поневоле чувствовала себя эксцентрической особой, продвигающей в печать очередные сомнительные новации.

А ведь в отличие даже от таких близких друзей и приверженцев Брехта в Москве, как Б. Райх или А. Лацис, Маргарет Штеффин не только читала последние его произведения, но и сама вместе с ним работала над многими из них, включая «Жизнь Галилея». Уж она-то точно знала, кто такой Брехт!

И требовалась одержимость, помноженная на знания соратника, изобретательность и такт, чтобы вести дела Брехта так, как часто, может быть, не придумал бы и он сам.

Вот почему все эти бессчетные поручения и деловые приписки, содержащиеся в письмах Брехта к Штеффин в Москву, надо читать, глядя сквозь призму того времени.

«Распространяй мою славу в Мекке и береги себя в холода!» — шутливо восклицает Брехт в уже цитированном письме. Наверное, не только одну февральскую погоду имел он в виду при этом, поручая Грете несколькими строками выше приводить в порядок свои московские дела.

А дел этих всегда бывало в избытке.

«Г. Гросс (видный немецкий художник-эмигрант. — Ю. О.) очень хочет приехать ранним летом, может быть, устроить выставку. Ты смогла бы… поговорить об этом? Они могут сначала написать об этом мне.

Приняли ли меня, собственно говоря, в русский Союз писателей?

Разучивают ли роли в «Круглоголовых»?

Печатаются ли «Опыты»?

Есть ли на английском языке книга Станиславского о его системе актерского искусства? Если нет, ты могла бы мне перевести оттуда (т. е. с русского оригинала. — Ю. О.)? Это было бы очень важно. Райх может сказать тебе, что самое важное».

Это — только из одного письма. На обороте, как и на большинстве других, рукой аккуратной Штеффин обозначена дата: 26 февраля — 1 марта 1936 года.

А вот целый калейдоскоп выдержек, составленный из других писем. От него, пожалуй, запестрит в непривычных глазах. Но вчитаемся внимательней.

Перед нами пройдут уже знакомые имена из окружения Б. Брехта в СССР.

Режиссера и критика Бернгарда Райха и спутницы его жизни актрисы и режиссера Анны (Аси) Лацис, на квартире которых нередко останавливалась Грета. Еще одного из ближайших московских друзей Брехта, переводчика многих его произведений, поэта, драматурга и публициста Сергея Третьякова. Вездесущего Михаила Кольцова, редактора периодических изданий, неуемного заводилы общественных начинаний, с которым Брехт встречался не только в официальной обстановке Иностранной комиссии.