Около года Мария не разлучалась с Губертом. Она увлеклась необычным социальным и психологическим экспериментом. Маленький саарский житель, мгновенно перенесясь из одного мира в другой, должен был своими глазами увидеть движение истории.
Журналистка поселила Губерта на своей столичной квартире, устроила в немецкую школу, водила с собой на выставки и предприятия, поднимала ввысь на гигантском самолете «Максим Горький», возила на канал Москва — Волга, в передовой колхоз, пионерлагерь, в красноармейские части…
Она демонстрировала мальчику страну его грез. В сознании ребенка должна была отразиться величественная картина окружающих свершений. За собой Мария оставляла роль стенографистки, фиксирующей изо дня в день детские переживания, перекладывающей в нотных знаках рождающуюся в душе симфонию, чтобы ее могли услышать все.
Так возникла книга Марии Остен «Губерт в стране чудес. (Дела и дни немецкого пионера)». Она появилась в качестве специального выпуска журнала «Огонек», который редактировал М. Кольцов. Форматом этого популярного издания, но объемом в двести с лишним страниц, книга в духе «Огонька» пестрела фотографиями и рисунками. Она имела шумный успех.
Раздавались, правда, и голоса скептиков.
Гуляла шутка, которую приписывали ленинградскому переводчику Валентину Стеничу. Стенич был одинаково известен в литературной среде блистательными переводами с европейских языков, модными галстуками и меткой язвительностью оценок.
— По отдельности все прелестно… — закрывая пухлую, как комплект «Огонька», книгу, якобы сказал Стенич. — И страна чудес, и Губерт. А читать лучше «Алису в стране чудес»…
Другие обосновывали выводы. Дескать, побуждения высоки и благородны, нет слов. Но литературный прием сомнителен. Много ли, в самом деле, может понять мальчонка, не знающий языка, в чужой стране, за короткое время?
Сопоставление стран, эпох, миров и народов в том вселенском плане, как это задумано в книге, явно не по силам детскому разумению. Даже невооруженным взглядом видно, как овзрослена книга. Сплошь и рядом мальчик нужен лишь для того, чтобы повторить обобщения и выводы, которыми снабдила его «за кадром» энергичный гид, экскурсовод и наставник. Это походит на задачку с подгонкой решения под заранее известный ответ. Самоуверенный автор частенько созерцает собственное изображение в подставленном зеркале.
Реальный маленький герой книги оказывается на деле по существу таким же рупором писательских сентенций, как бывает с персонажами в плохих романах. Это накладывает на все сочинение, пришедшее вроде бы из гущи жизни, печать назидательности и скуки.
Но поскольку мальчик есть мальчик — живой, настоящий, не укроется от читателя и еще один чувствительный момент. Не слишком ли бесцеремонно обращается ретивый литератор с психологией ребенка? Чему научит такая книга самого Губерта? И что он скажет автору, когда вырастет и перечитает приписанные ему обобщения и выводы? А прививая легкомысленное отношение к словам реальному Губерту, книга может незримо посеять те же плевелы в душах маленьких читателей. Было бы полезней для дела, если бы шефство над саарским пионером и путешествия с ним остались сами по себе, а на страну в эпоху второй пятилетки журналистка смотрела своими глазами, не ставя между собой и действительностью плохо подготовленного для этой роли ребенка. Побольше бы уважения к личности, чуткости к ребячьей психологии, не журналистского штукарства, а неподдельного чувства любви, тогда, может быть, и возникла бы оригинальная и новаторская книга для детей…
История вроде «Губерта в стране чудес» была в духе и характере Марии Грёссгенер, подчеркнувшей привязанность своего сердца после эмиграции на Восток, в СССР, литературным псевдонимом — Мария Остен. И, конечно, это вызывалось чем угодно, но никак не себялюбивой расчетливостью и суетной тягой к показному.
Яркое, нарядное, театральное было ее стихией. Но Мария не просто хотела гарцевать по жизни на белом коне. Она принципиально считала, что новому человеку незачем и не от кого таить высокие порывы души. Пусть весь свет видит, какие силы раскрепостила революция. Настала пора жить празднично, шумно, эффектно.
Мария была человеком митингов и баррикад. Презрение к опасностям, ко всему, что принижает высокие движения духа, умение собраться в волевой комок, все поставить на карту — это тоже были ее черты. В своей убежденности она ощущала азарт и хмель жизни. И это давало ей силы и в пору гонений на коммунистов в Германии, и в испанских окопах. Как влекло в стремительные журналистские броски по стране или наполняло возвышенным трепетом на торжественных форумах единомышленников или при виде парадных народных шествий.
Свою ровесницу и подругу Грету Штеффин Мария считала несколько монотонной и прозаичной. Зато находила в ней много других достоинств. Она видела в ней талант, поднятый из низов революцией. Побольше бы таких! Ее даже восхищало, насколько внутренне одарена и переимчива эта дочь каменщика. Как артистична, чутка к чужим настроениям! И в то же время смышленый собеседник, сильный характер, непритязательный и буднично надежный.
А Грете нравились в Марии именно романтическая нарядность ее облика, постоянная окрыленность высокими идеями. Хотя она и замечала, что Мария не всегда отличает жизнь от театральной сцены и иногда попадает в плен собственных иллюзий. Нравилась (да и попросту незаменима была в Москве) откровенная широта натуры, свойственная Марии. Она всё и всю себя готова была отдать тем, кому симпатизировала.
Таким подробностям, возможно, и по тем временам не придавал особого значения Аплетин. Разве излишне подчеркнутая поступь и осанка, с какой проходила по коридорам к кабинету Кольцова Мария Остен, могли слегка коробить чувствительного Михаила Яковлевича. Но взгляд его с приветливой улыбкой скользил скорее всего мимо находившейся рядом спутницы.
Как же он, в самом деле, воспринимал Маргарет Штеффин тогда? Что думал о ней, встречая ее в коридорах Иностранной комиссии или принимая у себя в кабинете?
Об этом можно судить отчасти по сохранившимся письменным свидетельствам.
В материалах уже известного нам «выездного дела», проходившего через М. Я. Аплетина, часто фигурирует М. Штеффин. Контекстом и тоном писем Б. Брехта в СССР предполагается, что лицо это Аплетину хорошо известно.
Некоторые письма поступили задолго до того, как Михаилу Яковлевичу довелось столкнуться с Гретой последний раз, в майской Москве 1941 года.
Вот характерная выдержка из письма Брехта, датированного 20 ноября 1940 года:
«Дорогой друг Аплетин, большое спасибо за Ваши сведения. Мы все лето ждали американских виз. Только сейчас, кажется, дела наладились, так что теперь встает вопрос о билетах. Для нас было бы большим облегчением, если бы дорогу от Ленинграда до Владивостока мы могли оплатить в рублях…
Перевод «Воспоминаний» Нексе Штеффин и я закончили. Я читал в советских журналах, что I и II том (часть) уже напечатаны, но подтверждения получения III–IV частей не имею. Посылаю Вам еще раз экземпляр этих частей (наш последний). Не будете ли Вы так любезны передать их «Международной книге»? В 1939 году «Межкнига» договорилась с Нексе, что Штеффин и я будем получать по 1000 рублей в валюте за часть, т. е. за четыре тома — 4000 руб. Первый том нам оплатили в прошлом году, деньги были переведены в Стокгольм (1000 в валюте), осталось, значит, еще 3000 рублей.
Этого могло бы хватить нам на дорогу от Иокогамы до Сан-Франциско. Не можете ли Вы попросить «Международную книгу» переслать эти 3000 рублей… как можно скорее (в долларах) Штеффин и мне в здешнее полпредство?..
Большое спасибо за помощь!
Я прилагаю к двум последним частям «Воспоминаний» Нексе еще свой рассказ — «Аугсбургский меловой круг», не сможете ли Вы передать его Бехеру? Возможно, удастся также напечатать его по-русски?..»
Письмо деловое, финансовое. И хотя Маргарет Штеффин выглядит в нем не просто доверенным лицом, а соавтором и напарником по трудоемкому переводу обширных мемуаров старейшего датского писателя Мартина Андерсена-Нексе, «скандинавского Горького», все-таки и тут очевидно, что фигура эта теневая, неглавная.
