О деятельности Аплетина в первые годы Советской власти даст представление хотя бы такой отрывок из собственноручной «Автобиографии», с которой Михаил Яковлевич познакомил меня, как и обещал.

Я привожу выдержку, разумеется, во всей ее точности. Хотя современному читателю, особенно молодому, сам диапазон и чередование дел, которыми в короткое время занимался автор, могут показаться почти неправдоподобными:

«…Публиковал статьи по вопросам пропаганды и клубной работы. По поручению агитпропа губкома за 9 дней написал пьесу «Кровавое воскресенье», поставленную театрами Народного дома и Смоленского района. Позже по поручению агитпропа… переработал материал учебного пособия Петрова К. Ф. «Этимология» и «Синтаксис».

В дни Кронштадтского мятежа в 1921 — секретарь революционной тройки 2-го городского района Петрограда… В июне 1922 года отозван в Москву на работу в качестве секретаря ЦК Союза работников просвещения, с 1924 г. стал его международным секретарем. Редактировал журнал «Работник просвещения». Позже редактировал журнал «Совето педагогиа ревуо» («Советское педагогическое обозрение») на эсперанто…»

Конечно, Михаил Яковлевич не умел писать пьес и не знал языка эсперанто. Но это была не столь уж редкая доля кадрового работника, каким стал Аплетин. Как тогда писали в газетах, революции не на кого было надеяться и некогда ждать. По необходимости преданность делу часто ценилась выше, чем понимание конкретного дела. Казалось, что одной беззаветной верностью и нечеловеческим напряжением сил можно перевернуть весь мир. А уж энтузиазма было не занимать.

Вчерашние фигурины были самой первородной и надежной опорой. И Аплетин вел порученные дела, как мог, как разумел, как подсказывала совесть.

Аплетин был интеллигентом в первом поколении. И потому «спрямлял углы», то есть иногда шел напролом в работе по созданию новой культуры, упрощенно понимая ее, возможно, даже в большей гораздо степени, чем с нынешних высот склонен теперь признавать сам. Вероятно, к тому же по натуре он больше был исполнителем, чем творцом. Ему лучше давалось действовать, четко и аккуратно осуществлять, чем придумывать самому. Всем этим, а не только особенностями эпохи объясняются, наверное, известная разбросанность и пестрота в чередовании занятий, которыми отмечена его биография. Сложное часто представлялось более простым, а трудное легче достижимым, чем оказывалось на деле.

Но Аплетин был среди тех, кто начинал строительство новой культуры. Эти люди горели нетерпением, они торопились, они хотели быстрее.

И кто же упрекнет человека за то, что он пытался хватать жар-птицу за хвост, когда казалось, что она под рукой… Что было, то было! Во всяком случае у таких первопроходцев, как Аплетин, никто не найдет недостатка самоотверженности или доброй воли…

В конце 1935 года мы застаем Михаила Яковлевича на посту секретаря Международного объединения революционных писателей…

Именно на этом человеке остановился выбор, когда в ту пору подыскивали кандидатуру «организационника» на Инокомиссию Союза писателей СССР.

Сам Союз писателей провозгласил свое образование только за год до этого, на широко известном Первом съезде. И Михаилу Яковлевичу выпало стать по существу зачинателем работы Иностранной комиссии, председателями которой при нем последовательно были М. Е. Кольцов, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, Б. Н. Полевой, А. А. Сурков…

Природа все-таки сильнее любого воспитания. Ни годы занятий международными делами в писательской среде, ни дипломатические рауты не изукрасили европейским блеском и лоском теперь уже разменявшего шестой десяток лет Михаила Аплетина к моменту, когда в середине тридцатых годов они впервые встретились с Брехтом.

На службу Аплетин являлся одетый хотя и безупречно, но не броско, скромно, да и держался так, что случайный посетитель Иностранной комиссии никогда бы не сказал, что этот незаметный маленький человек, с лысой головой, в ширпотребовском сером костюме, в очках, и есть здесь самый главный. Он походил скорее, пожалуй, на тихого счетовода, который где-то в закутке монотонно щелкает на счетах одному ему понятные колонки цифр. А между тем именно он был, можно сказать, практический прядильщик и ткач многих начал, из которых растут международные литературные связи.

Минувшие десятилетия, которые отшлифовывали характер Аплетина университетскими аудиториями, поездками по чужим землям, сложными беседами на иностранных языках, лавированиями аппаратной работы, не сгладили, а лишь по-особому развили и изощрили в нем черты выходца из народных низов. И на шестом десятке лет, будучи одним из руководителей Иностранной комиссии, Михаил Яковлевич оставался немножко мужичком, скромным, простым, отзывчивым, хитроватым.

И это было, наверное, как раз то, что сразу почувствовал и оценил в нем Брехт, который всегда ставил на первое место самобытность и простоту в людях…

Что же можно сказать в итоге? Если встречи с Аплетиным и не принесли прямо ожидавшегося результата, то дали многое.

Для представлений и понимания обстановки предвоенных лет, среды и окружения Брехта в СССР, того, каким сам Михаил Яковлевич был тогда. Что же касается М. Штеффин и ее пребываний в СССР, то тут придется довольствоваться свидетельствами других участников событий и архивными материалами…

К моменту нашей встречи облик Маргарет Штеффин выветрился из памяти Аплетина, возможно, еще и потому, что в те далекие годы она представала перед ним обычно не сама по себе, а в качестве доверенного лица Брехта.

Случалось, что они сидели за маленьким столиком в кабинете Аплетина. Прихлебывали чай с ломтиками лимона, позванивая ложечками о стаканы. Михаил Яковлевич грыз румяную московскую сушку, пододвигал Грете блюдце с конфетами «Мишка на Севере». И она толково и, пожалуй, чуть возбужденно рассказывала о последних встречах писателей-эмигрантов у Брехта в Дании, о статьях и памфлетах Брехта в антифашистской печати, о поездках Брехта в Париж, Лондон и Нью-Йорк, о новых изданиях книг и постановках пьес Брехта…

Михаил Яковлевич дружелюбно и чуть подслеповато следил за говорившей, замечая, возможно, какое одухотворенное выражение появляется временами в синих глазах молодой женщины. Но это был лишь фон восприятия, а мысленно Аплетин видел Брехта.

Или случалось, что она заходила к Аплетину с деловой просьбой, поручением или запиской, вложенной в очередное письмо, полученное оттуда. Михаил Яковлевич с медлительной основательностью исполнял все, что было в его власти. И пока он звонил по телефону, с кем-то договариваясь, или поджидал вызванного сотрудника, обмениваясь с посетительницей домашними незначащими фразами, в его представлении рядом с нею незримо присутствовала немецкая заграничная среда, присутствовал Брехт.

Аплетин мог наблюдать Маргарет Штеффин и в компании со статной шатенкой, выше ее на голову, носившей то элегантные темные, то броские яркие платья, а позже — схваченную ремнем военную зеленую гимнастерку. Случалось, что, переговариваясь по-немецки, они проходили по коридору к председателю Иностранной комиссии М. Е. Кольцову.

Этой спутницей была Мария Остен, журналистка, писательница, подруга и соратница Михаила Кольцова по войне в Испании.

Если бы Маргарет Штеффин хотя бы однажды резко нарушила принятую на себя роль, она бы, возможно, лучше запомнилась.

Нельзя было, скажем, увидев хоть раз, забыть Марию Остен.

В начале 30-х годов та поехала вместе с Кольцовым в клокотавший, как перегретый котел, Саар. Там проходила в тот момент передовая схватки с фашизмом. Борьба велась вокруг предстоящего плебисцита — сбудутся ли притязания нацистской Германии на этот угольный бассейн или его население сохранит демократические свободы? Жизнь или фашистский концлагерь для многих десятков тысяч людей? Решительный отпор или уголь гитлеровской военной машине?

В разгар кампании Мария привезла в Москву из Саара сына местного коммуниста, низкорослого веснушчатого пионера-немца.