С таких мирных размышлений начиналось мое сегодняшнее утро. Собственно, оно еще продолжалось — но от раннего спокойствия и расслабленности не оставалось и следа. Все изменилось

за

каких-то

несколько минут — и вот я уже растерянно переводил взгляд с черного лица на белое в надежде угадать, что на самом деле им известно о моей деятельности в

Аризонском

университете. Особенно меня тревожил лейтенант Санчес. А он, ошеломив и меня, и Сэма сообщением о полутора миллионах, снова пришел в состояние прежнего благодушия.

— 

Лио

, вы же не глупый человек. — Санчес улыбнулся мне почти сочувственно. — Вы ведь понимаете, что никаких шансов в суде у вас не будет. Факт ограбления налицо, способ известен, и кто ограбил — в смысле, какой компьютер — известно тоже. Да и лично с вами уже почти все ясно.

— То есть как это — все ясно? — возмутился я. — Вы вообще ничего обо мне не знаете. Сэм, неужели ты ему веришь?

Сэм все еще переваривал сообщение о похищенных деньгах. Видно было, что он находится в состоянии полного недоумения, но рефлекс руководителя работал у него хорошо, и он автоматически произнес:

— 

Лио

у нас очень хороший работник, ни одной жалобы за все время.

— Причем здесь «хороший работник», — отмахнулся лейтенант. —

Лио

ведь родом из России, не так ли? Русская мафия, русские программисты, русские хакеры… вы меня понимаете?

— Нет, не понимаю, — отрезал Сэм,

наконец

собравшись с мыслями, но, к сожалению, он был не прав.

Прав был лейтенант Санчес. Россия, по мнению среднего американца, это родина понаехавших

Япончика

с

Тайваньчиком

, которые развели убийства и бандитизм на Брайтон-Бич в Нью-Йорке, а заодно и в других американских городах. По мнению же эксперта по программированию, который выступит в суде, Россия — это родина прекрасно образованных компьютерных взломщиков-хакеров, которые тоже нагло попирают американские законы. И крыть тут нечем, потому что и то, и

другое

в общем-то правда. А объяснить американцам из штата Аризона, что Белоруссия — это не Россия, и вообще невозможно. Это было бы еще труднее, чем научить их правильно выговаривать «

Голубев

». При получении американского гражданства я нарочно принял эту более простую фамилию вместо моей настоящей — Голубович. Но я быстро понял, что просчитался — надо было сокращать хотя бы до «Голуб».

А еще не надо забывать наше славное коммунистическое прошлое. Одна наша знакомая, родом из города

Каменец-Подольский

на Западной Украине, подала в суд в городе Гэллапе, штат

Нью-Мексико

, на дантиста, по ошибке вырвавшего ей один здоровый зуб и заодно сломавшего другой, тоже здоровый. Отрицать причиненный ущерб было невозможно, но адвокат дантиста, между прочим, спросил у нашей знакомой, состоял ли в Коммунистической партии ее давно уже покойный отец. Не подозревая подвоха, она честно ответила, что да, и даже был парторгом на своем предприятии — кажется, это был стеклозавод. В заключительном слове, не касаясь существа дела, адвокат нарисовал картину дочери коммунистического функционера, которая не только прекрасно устроилась на наших американских хлебах, но еще и пытается шантажировать нашего американского врача. Адвокат знал, что среди присяжных были две женщины, чьи близкие в свое время погибли во Вьетнаме, сражаясь с коммунистами. Естественно, дантист был полностью оправдан, а Америка надежно защищена от распространения коммунистической заразы.

Когда я потом вспоминал об этой истории, я иногда пытался вообразить, как бы то же самое дело обернулось на исторической родине. Например, что бы сказал я сам, если бы сидел среди присяжных, и слушал, как добивается правды дочь какого-нибудь мелкого эсэсовца — хотя бы

вахмистра-унтершарфюрера

. А при этом я бы помнил, что в моем доме висят на стене фотографии дедушки с бабушкой,

расстрелянных

такими же эсэсовцами в

Тростянце

под Минском. Однако на то, чтобы представить себе свободных советских присяжных, в том числе и себя самого, моего воображения никогда не хватало.

Эти рассуждения, впрочем, ничуть не помогали мне в том

идиотском

положении, куда меня загнал лейтенант Санчес. Отступать мне было некуда — не признаваться же в преступлении, которое я не совершал! Кроме того, если лейтенант уверен, что он все знает, почему он до сих пор не предъявляет мне официальные обвинения или не арестует меня? Решив, что путь напролом самый короткий, я его так прямо об этом и спросил.

Санчес хмыкнул, почти как некоторое время назад, когда услышал примирительные слова Сэма.

— Лио

, - медленно произнес он, — что бы ни думал обо мне мистер Льюис, я не хочу проблем ни для него, ни для себя. Вы украли университетские деньги, и это нехорошо для мистера Льюиса, потому что ответственность ложится и на него также. Это нехорошо для меня, потому что я обязан следить, чтобы в университете никто и ничего не украл. Факт кражи уже установлен, и расследование уже идет. Вор тоже установлен — это вы,

Лио

, - и рано или поздно дело должно попасть в суд.

На этих словах лейтенант остановился, спрятал в карман блокнот, который все еще держал в руках, и продолжил:

— Но дело пойдет в

суд

только если университет официально, через окружного прокурора, предъявит вам обвинения. А обвинения могут быть разными. Например, если деньги будут возвращены, причем немедленно, обвинение может быть только в несанкционированном и незаконном использовании университетской компьютерной сети. Правда, остается взлом компьютеров банка, но ведь вы знаете, что университет — самый крупный клиент «

Твенти

ферст

бэнка

», так что и банк не будет склонен поднимать шум. Если же деньги не найдут, банк будет вынужден возместить эту сумму университету за счет своей страховки от кражи и ограбления. В результате страховая компания поднимет страховые взносы настолько, что банк может их и не потянуть. А если деньги снова окажутся на месте, все будет тихо и спокойно. Иначе скандала не избежать, и, тогда, если даже и банк, и университет решат не предъявлять вам обвинения, окружной прокурор сам может возбудить дело. А кража полутора миллионов в Аризоне, да еще с громким процессом против русского хакера — это лет десять, не меньше.

— А если бы он был не русский, а, скажем, мексиканец? — спросил Сэм.

— Тогда — пять, а то и два, — ухмыльнулся лейтенант Санчес, — учитывая влияние мексиканской общины в

Тусоне

. Кстати, если вы, мистер Льюис, хотели подчеркнуть, что я мексиканец, вы ошиблись.

Мои

отец и мать, к вашему сведению, эмигрировали не из Мексики, а из Сальвадора. И, заметьте, эмигрировали совершенно законным образом.

На этом месте Сэм начал заверять лейтенанта, что ничего подобного он в виду не имел, а я стал лихорадочно обдумывать, как же мне быть. Картина, нарисованная Санчесом — конечно, за исключением того, что это я украл

полтора миллиона

, - была вполне правдоподобной. Более того, сделка, которую он предлагал — признание и возвращение денег взамен на снятие большинства обвинений, — была бы вполне законной. Американцы народ практичный, и они всегда предпочитают договориться, хотя бы и с преступником — их закон это позволяет. Конечно, обменять убийство на кражу

со

взломом никому не удастся, но кражу со взломом на просто кражу — это запросто. Однажды в Чикаго я сам нанимал адвоката, чтобы договориться с судьей о замене штрафа за превышение скорости на штраф за стоянку в неположенном месте. Сам по себе новый штраф плюс адвокат обошлись мне дороже, но если бы я просто заплатил старый штраф, я бы тем самым признал себя виновным в превышении скорости. А тогда страховая компания повысила бы страховку на мой автомобиль, и я бы потерял еще больше — в точности, как только что объяснял мне лейтенант Санчес про банк.

Но ни гибкость американской юридической системы, ни даже возможное согласие университета не поднимать шум в этот раз мне все равно помочь не могли. Миллионы из банка я не крал, где они сейчас находились, не знал, и шанс на спасение у меня был один — все отрицать. В конце концов, я имел железное алиби — Инку. Правда, Инка могла заупрямиться, но дело было слишком серьезным, и вряд ли она решилась бы врать в суде под присягой. На этой позиц

ии я о

становился и решил оборонять ее, как бы страшно мне ни было.