Однако я тут же понял, что произошло. На столике рядом с будильником лежала короткая записка: «Целую. До встречи. 6.10.». Значит, Инка проснулась по будильнику и решила поехать домой, хотя могла бы и не спешить — мы знали, что Джим вернется только к субботе. И, наверное, заглушала будильник всякий раз, как он начинал звонить снова. А как выключить полностью, не догадалась, на это ее гуманитарного образования не хватило. Впрочем, главное в ней было не образование.

Главное было то, что всю сегодняшнюю ночь, со вторника на среду, эта огненно-рыжая тридцатилетняя женщина с

очень белой

кожей и немалым сексуальным аппетитом провела в моей постели. И оба мы — за себя я ручаюсь, —

остались друг другом довольны

. Я — поскольку вот уже почти полгода жил один, вдалеке от моей семьи и моей жены, а она — не знаю, почему. Может быть, ее американского мужа ей было мало. Может быть, в постели приятнее разговаривать на родном языке — если захочется еще и поговорить. А может быть, кто знает, я вдруг оказался мужчиной ее мечты.

Понятно, я не хочу преувеличивать мои мужские способности. Дело совсем не во мне — просто здесь, в Америке, женщины в загоне. Нет, они прекрасно выглядят, отлично ухожены и, казалось бы, куда до них нашим советским труженицам. Но вот с мужиками счастья у них нет. Борьба за равные права довела их до того, что нормальный мужчина просто

боится

лишний раз на нее посмотреть, не то, что погладить. А ей ведь тоже хочется — но равноправие не велит. Остается выбор между мужем, который и так уже надоел до чертиков, и подругой-лесбиянкой. Поэтому, когда обычный советский человек, еще не понимающий все тонкости американской жизни, все-таки гладит ее по разным местам, американская женщина тает и бросается в его объятья.

Я сам лично наблюдал такую бурную любовь, произошедшую между моим приятелем Димой — между прочим, вахлак вахлаком, — и американской женщиной Сандрой. Правда, кончилось все печально. Сначала Сандра пришла к его жене Любе и, рыдая, попросила отдать Диму ей. Это было бы еще ничего, поскольку Люба, по обычаю нашей исторической советской родины, просто послала ее подальше и даже ничего не сказала Диме. Но потом появился адвокат с доверенностью от Сандры на начало бракоразводного процесса. Пришлось Диме и Любе подхватить детей и быстренько переезжать из Чикаго в

соседние

Милуоки

, расположенные, однако, уже не в штате Иллинойс, а в штате Висконсин. А в новом штате Сандре надо было бы искать нового адвоката. Тем только и спаслись.

Все это я к тому, что советский мужчина в Америке, особенно поначалу, пока он еще не запуган всей этой болтовней о равных правах — большая ценность для женского населения. А для советской женщины замужем за американцем — тем более.

Американского мужа Инки зовут Джим

Робертсон

, что, понятно, многое объясняет. В самом деле, День Благодарения отмечается в последний четверг ноября, Рождество двадцать четвертого декабря, а день

рождения Мартина Лютера Кинга пятнадцатого января

. Накануне каждого из этих праздников наш компьютерный отдел вместе со всей администрацией

медцентра

дружно откладывал работу в сторону. Все мы, с женами и детьми, собирались на небольшой алкогольный междусобойчик, не только разрешенный, но и поощряемый руководством. Вообще-то на территории университета официально запрещено не только принимать наркотики и употреблять алкоголь, но даже и курить. Тем не менее, университетская полиция в такие дни на эти нарушения внимания не обращает. А выпивка, хоть и в очень небольших по нашим понятиям дозах, сильно помогает американским женщинам решать их проблемы. Всего через три праздника оказалось, что мы с

Инкой

можем и не дожидаться очередного служебного мероприятия для того, чтобы снова встретиться и пообщаться — благо я живу один и совсем недалеко. Правда, до настоящего общения дошло только еще через пару месяцев, а целую ночь Инка провела у меня вообще впервые. Как пойдет дальше, я не знал, но, в любом случае, я от всей души желал Джиму всего самого лучшего. Видит Бог, я совершенно не собирался разбивать его

крепкую

протестанскую

семью. А свою собственную — тем более.

Проснулся я этим утром, стало быть, около восьми, а мой официальный рабочий день начинается в девять тридцать. В Чикаго, где живет моя семья, и который все-таки больше похож на мой родной город — как-никак, семь лет прожито, — я бы уже опаздывал на работу. Мне бы пришлось сломя голову бежать под душ, не позавтракать и не менее часа пилить в моем лимузине выпуска 1991 года до места службы. Но здесь, в благословенном городе

Тусоне

, в восемь часов утра мне уже не нужно было никуда спешить. Поэтому я спокойно встал, принял душ, побрился и убрал оставшиеся с вечера бокалы в

посудомойку

— немного выпили с

Инкой

до того, как приступить к повторению пройденного. Затем, опять-таки не спеша, я приготовил завтрак, съел его, просмотрел по телевизору местные новости и вышел прямо под апрельское ясное небо и утреннее еще не жаркое солнце. В городе

Тусоне

до работы мне было ровно двенадцать минут пешком.

Я приехал в

Тусон

в конце октября, а сегодня было уже двенадцатое апреля — День космонавтики, — но мне так ни разу и не пришлось надеть толстый свитер, который мне выдала в дорогу моя жена Рая. Дождей, по сути, не было вовсе, а снег выпал один раз в январе и пролежал только одно утро. Дольше всего он лежал не на земле, а высоко на листьях королевских пальм, окаймляющих огромный внутренний двор университета. Помню, все японцы, сколько их у нас было, тут же высыпали во двор, чтобы

заснять

на фото и видео это сочетание: белый снег, ярко-зеленые листья, голубое небо и лиловые горы на горизонте. Конечно, когда я собирался в

Тусон

, я выяснил, что летом тут страшная жара, под сто двадцать градусов — это, по-нашему, уже ближе к пятидесяти. Но пока, в начале апреля, с утра было, как сказали по телевизору, семьдесят шесть градусов, а к четырем часам обещали девяносто, то есть чуть за тридцать. Это примерно как в разгар лета в Чикаго. Только в Чикаго очень влажно из-за необъятного озера Мичиган, а

Тусон

, наоборот, лежит в пустыне высоко между двумя горными хребтами, и здесь очень сухо. И солнечно —

Тусон

, как ни странно, считается астрономическим центром мира, потому что солнце сияет на его безоблачном небе не менее трехсот дней в году.

Откровенно говоря, я не пришел в восторг от города

Тусона

, когда такси с мексиканцем за рулем везло меня из аэропорта в центр города,

по

американски

—

даунтаун

, к

Аризонскому

университету. Университет оказался самым большим комплексом высоких зданий в

Тусоне

— высотой

аж

в целых пять-двенадцать этажей. Он, кстати, сразу заметен на фоне города уже с воздуха, когда только подлетаешь к

Тусону

, потому что весь университет построен из одинакового темно-красного кирпича. В остальном

даунтауне

я потом насчитал еще три «небоскреба» — не выше двадцати этажей. Вот и решайте, что такое

Тусон

— город, или просто большая одноэтажная деревня. Кто-то, может, и не любит «каменные джунгли», как выражались советские газеты, но я вырос в центре столичного города Минска, и не помню, чтобы когда-нибудь мне хотелось по своей доброй воле переселиться в деревню. Приехать поработать — куда ни шло, а жить постоянно — поищите кого другого.

Тем не менее, солнце сегодня с утра светило, приятный ветерок обдувал мою уже лысеющую голову — сорок два года, никуда не денешься, — и я с удовольствием шагал в сторону университета от моей

Д

есятой улицы по Парк-авеню. Слово «авеню», впрочем, не должно вводить в заблуждение. Пейзаж на Парк-авеню больше всего напоминает какое-нибудь большое село на южной Украине. На такую мысль в первую очередь наводят мексиканские домики, густо обмазанные глиной, которые здесь, впрочем, называются не мазанки, а «

адобе

». Считается, что

адобе

хорошо защищают от жары, и потому они очень популярны и в

Тусоне

, и в остальной Аризоне. Как в любом украинском селе, прохожих на авеню не было — я шел один. По всей длине Парк-авеню, не по-украински, растут молодые мандариновые деревья, а под деревьями кое-где валялись опавшие февральские мандарины. Когда я зимой впервые увидел, что свежие мандарины растут прямо на деревьях, я, конечно, нарвал с десяток и спрятал в наплечную сумку, опасливо озираясь — а вдруг нельзя. Но никто не стал меня хватать и требовать мандарины обратно. Вскоре я понял, почему — мандарины были или очень кислые, или очень горькие. Тогда-то я и вспомнил, как учительница биологии рассказывала нам в школе про Мичурина и про его попытки перевоспитать дикие саженцы. Здесь, в

Тусоне

, о Мичурине явно не

слыхали

. А верней того, и в школу не ходили. Одно слово, пустыня.