Видно, она ждала здесь кого-то; при виде пустого коридора ее губы сердито поджались, и женщина вздохнула. Чуть заметная дрожь, пробежавшая по ее телу, непостижимым образом передалась Андреасу. Он готов был выйти из своего укрытия, но вместо этого еще теснее прижался к стене. Мимо скользнула еще одна фигура — мужская, широкоплечая — и остановилась рядом с женщиной. Оба торопливо перекрестились и одновременно вытянули руки, коснувшись друг друга кончиками пальцев. Напряженный взор Андреаса перехватил взгляд, которым они обменялись, и в ту же секунду его сердце подпрыгнуло, а горло перехватило, будто удавкой. Чудь слышный вздох прошелестел по капелле и смешался с треском свечных фитилей — но в ушах философа он отозвался подобно громовому раскату.

И Андреасу показалось, что перед ним раскрывается черная бездна, и кто-то под призрачной вуалью манит его туда мягкими белыми руками. Он не мог различить лица этого призрака, но оно было знакомо ему до последней черты; и он знал, что белокурые волосы под вуалью перевиты серебряными шнурками.

Она двигалась ему навстречу и вдруг встала на место горожанки. А он превратился в ее спутника, и их руки соприкоснулись. Она откинула вуаль и улыбнулась ему ярким, как вишня, ртом. Ямочки на ее щеках становились все глубже и глубже, пока сквозь них не проглянули десны и мелкие неровные зубы. Черные трещины прочертили лицо, и оно стало осыпаться, как штукатурка под ударами молотка; но, несмотря на это, женщина продолжала тянуться к нему, все ближе и ближе, пока их губы не соприкоснулись.

Поцелуй ледяной иглой пронзил Андреаса до самого сердца, и он вскрикнул беззвучно и разрыдался, стиснув зубами искалеченные пальцы.

А мужчина и женщина, не заметив его, вышли из капеллы и направились к алтарю.

А Ренье, увлеченный новой мыслью, отправился на Botermarkt, где, кроме масла, кунжутного, оливкового и конопляного, торговали всякой всячиной — от овощей и пряных трав до позолоченной кожи и пуговиц из латуни. Еще здесь ошивались шулера и жонглеры, воришки, бродячие проповедники, торговцы святыми мощами, фальшивомонетчики, нищие и бродяги — всех понемногу.

Однако среди этого изобилия пикардиец поначалу не нашел того, что ему нужно. Миновав торговые ряды, он вышел к фонтану: две пустоглазые каменные рыбы лениво цедили воду из распахнутых ртов. С одной стороны от низкого парапета стояли жаровни продавца вафель, с другой — цирюльник и зубодер, ревниво косясь друг друга, наперебой зазывали клиентов. Между ними дремал человек в соломенной шляпе размером с тележное колесо — его рука в кольце деревянных четок покоилась на коробе, размалеванном звездами; самая большая звезда сердито таращилась на пикардийца с крышки.

Ренье оглядел спящего и остался доволен, потом, не долго думая, выбил короб из-под его руки. Коробейник дернулся, спросонок уронив шляпу. Его лицо показалось Ренье знакомым, а тот при виде пикардийца раскрыл рот, да и замер, как рыба в фонтане.

Приглядевшись, Ренье узнал Стефа из Антверпена.

— Вот уж встреча! — воскликнул он, смеясь. — Неправду говорят, что все дороги ведут в Рим. В Нидерландах все ведут в Мехелен.

А Стеф только открывал и закрывал рот. Наконец он вымолвил:

— Знать бы заранее, что наши пути пересекутся, не пошел бы этой дорогой даже за пять золотых монет.

— И я не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Ренье. — Но, коли так случилось, оно и к лучшему.

— К лучшему? — закричал Стеф. — Бог, видно, совсем меня не любит, если вновь свел с тобой. Хуже было бы только с чумой повстречаться! Да что я говорю? Ты сам хуже чумы, от тебя и смерть заплачет.

— Не тужься, а то пупок выскочит, — сказал пикардиец.

— Не твоя забота, — огрызнулся мошенник, и губы у него задрожали. Испуганно стрельнув глазами по сторонам, он спросил уже тише:

— Во имя Иисуса Христа, скажи правду — ты ведь не затем пришел, чтобы меня погубить?

— Да зачем мне это, ослиная башка? — посмеиваясь, спросил Ренье.

— Кто знает? — вздохнул Стеф с кислой миной. — Корнелис тебя и пальцем не тронул, а ты окунул его в реку и еще меня искупал. Но я-то выбрался сразу, хвала святому Христофору, а брат Корнелис наглотался воды по самые ноздри. Ей-богу, жестоко это было. Чем загонять в реку, отходил бы его палкой — все лучше, чем такое мытье. Когда мы пришли в Алст, он, бедняга, слег, а все оттого, что речная вода — яд для тех, кто к мытью не привычен.

— Иного куда не кинь, в реку или в колодец, он все равно всплывет, — сказал Ренье. — Я думал, вы с другом оба из таких. Ну, да тебе повезло больше.

Мошенник насупился.

— Злое у тебя сердце, и язык злой, вот ты и приносишь людям несчастье, — произнес он. — Какое везение? С нашей встречи в Генте удача бежит от меня, как от прокаженного. Корнелис, бедняга, был мне, как брат. Уж как тяжко мне было оставлять его в Алсте — я бы и за пять золотых не сделал этого, кабы не нужда. Теперь он, наверное, помер, и душа его доходит на адской сковородке. Много грешил, а все же достойный был человек: простаков дурил отменно, а если брал в долг, то не меньше, чем полмарки сразу. Без него я, точно без головы… — Антверпенец скривился, будто укусил лимон, и зашмыгал носом.

Ренье хлопнул его по плечу.

— Не вой, волынка. Я забрал твою удачу, я же и верну. Пойдем, выпьем за встречу.

— Выпить не откажусь, — подумав, ответил Стеф. — Но сперва скажи, зачем я тебе нужен?

— Сперва погляжу, на что ты годишься, — сказал пикардиец.

Они направились в трактир и там взяли по большой кружке темного мехеленского пива, про которое говорят: «Дитя зерна превзошло кровь винограда». Ренье чуть пригубил, а Стеф из Антверпена пил за двоих. Вскоре суфлер совсем размяк и стал смотреть на пикардийца с надеждой.

— Давно я хотел узнать, господин ученый, есть ли книги, в которых верно говорится о том, как делать золото? Брат Корнелис, храни его Господь, по молодости очень в это верил. Уж сколько раз мы с ним смешивали серу и мышьяк, разбавляли ртутью, варили на огне медленном и быстром, процеживали через навоз, выпаривали и разводили — только ничего из этого не вышло. В конце концов Корнелис поклялся, что никогда больше не возьмется за это дело, потому что все в нем ложь. Но ведь он книг не читал, а повторял лишь то, что слышал от других. Вот я и думаю: если бы нашелся верный способ, ученый человек не стал бы кричать о нем на всех перекрестках, но книжку бы написал — иначе какой из него ученый?

Ренье сказал:

— Побереги голову, приятель, не утяжеляй мыслями сверх меры. Легкая голова не даст утонуть, а тяжелая сразу утянет на дно.

Но Стеф обхватил голову руками и захихикал:

— По твоему выходит, мне и о пиве забыть? Пиво-то тяжелит поболее воды. Вот что я тебе скажу: Корнелис, прости его Господь, был темный человек. Хотя и поумнее многих, а все же сущий невежда. Он только делал вид ученого, да еще мог кстати вставить словцо на латыни и знал пару магических фраз. Этого хватало, чтобы задурить простакам головы — ну, на то они и простаки. Ты же, не будь дурак, раскусил его в два счета! А почему? Потому что учился, книги читал, и знаешь многое. Вот я и думаю, может и мне, пока не поздно, заняться настоящим делом? Это при мошеннике я сам был мошенником, а при ученом, небось, не придется брать грех на душу, чтобы заработать на хлеб. Как полагаешь? Помощник из меня толковый.

— Желаешь жить честно? Не пришлось бы раскаяться, — усмехнулся Ренье, которого эти слова немало позабавили. — Добродетель еще никого не накормила досыта.

— Так я в монахи не рвусь. Меня иной свет манит, за ним я готов идти хоть до края земли.

— Lux in tenebris[54], — произнес пикардиец, — золотой свет учености. А где золото, там и добродетель.

Стеф льстиво улыбнулся.

— Вот что значит быть ученым! Лучше и не скажешь.

В глазах Ренье заплясали зеленые огоньки.

— Dictum bene — dictum de omni et de nullo[55].