Он поклонился с непринужденным изяществом придворного; она ответила сдержанно, не вставая с места, потом указала ему на низкую скамеечку рядом с креслом. Школяр сел, чувствуя некоторую неловкость — теперь женщина возвышалась над ним, как статуя. Кроме них в комнате находились две служанки; почти сразу вошла еще одна. Все трое без стеснения разглядывали гостя и переговаривались хриплым полушепотом, изредка обмениваясь приглушенными смешками.

— Мне бы хотелось, чтобы вы объяснили мне значение притчи о десяти девах, — тихим голосом сказала Барбара. — Я слышала много разных толкований, но до сих пор не могу понять, в чем здесь смысл…

Она раскрыла перед ним Библию, и ему волей-неволей пришлось отвечать. Между тем его взгляд жадно скользил по ее лицу, открытой шее и груди; сейчас женщина казалась ему еще красивее, чем накануне, и когда она наклонялась, словно желая лучше слышать, о чем он говорит, школяра обдавало терпким запахом мускуса от ее корсажа. Она держалась холодно и отстраненно, но пахла, как дикий зверь.

В богословской беседе прошел целый час. Повинуясь хозяйскому знаку, служанка принесла им вино и засахаренные груши, потом тихонько выскользнула из комнаты, а за ней две другие. С их уходом Барбара оттаяла: ее голос стал мягче и обольстительнее, глаза подернулись мечтательной поволокой. Она отложила Библию и заговорила о другом; разговор становился все тише, все чаще прерывался длинными паузами, во время которых они, как давеча в церкви, обменивались пылкими взглядами. Андреас поднялся и облокотился о спинку кресла. Барбара как будто не возражала: теперь она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо было белым, как алебастр, лишь на щеках горели два алых пятна. Она слегка приоткрыла рот, и от ее тяжелого дыхания по животу школяра прокатывалась сладостная судорога.

— Эта реликвия была привезена из самого Рима, — шепнула она, прикладывая к губам серебряную ладанку на цепочке. — В ней — волос святой Варвары, моей покровительницы. Хотите поцеловать ее?

Андреас кивнул — голова у него шла кругом, как у пьяного. Ладанка все также была у нее на губах, когда он склонился, чтобы припасть к ней, но в последний момент Барбара ловко выдернула ее, и их губы соединились.

Дверь комнаты отворилась, и вошла ее сухопарая родственница.

— Кузина, — произнесла она голосом скрипучим, как тележная ось, — батюшка ваш просит распорядиться на счет ужина. Он велел передать, что желает к бобам мускатную подливу, только чтобы ее не передержали, как в прошлый раз…

Андреас отпрянул, кусая губы, чтобы не выругаться.

— Я сейчас спущусь в кухню, — как ни в чем не бывало ответила Барбара. Ее лицо вновь стало спокойным и гладким, румянец исчез, а дыхание выровнялось. — А ты будь добра, проводи господина богослова.

Школяр глянул на нее, не веря своим ушам.

— Хотите, чтобы я ушел? — запинаясь, спросил он. Она с нежностью улыбнулась ему.

— Господин Хеверле, я вам благодарна. Видит Бог, я никогда не получала столь полного и исчерпывающего толкования Священного писания. До сих пор я пребывала в плену невежества, вы раскрыли двери моей темницы одним словом…

— Чтобы самому угодить туда, — чуть слышно произнес Андреас.

— Такого пленника я содержала бы столь же нежно, сколь и собственное тело, — ответила Барбара, не сводя с него пристального взгляда.

— Кузина, поспешите! — напомнила ей родственница.

Школяру ничего не оставалось, как откланяться; на прощанье женщина взяла с него слово быть у нее завтра в тот же час — этим ему пришлось удовольствоваться.

Назавтра Андреас явился гораздо раньше назначенного времени и целый час прохаживался взад-вперед по улице, то останавливаясь напротив ее окон, то срываясь прочь в страхе, что его могут заметить. Он старался не думать о Барбаре, но разум отказывался ему подчиняться. Когда же школяр переступил порог ее дома, ему почудилось, что он падает в пропасть.

Барбара встретила его очень приветливо. В комнате сидело несколько женщин почтенного вида, — это были ее подруги, жены и дочери бюргеров. Им пришла охота послушать, как он читает Писание, и школяр прочел им о предательстве Иуды, в то время как внутри у него все кипело от злости и вожделения. Он надеялся, что скоро они с Барбарой смогут остаться вдвоем, и ее взгляды как будто обещали ему это. Сегодня ей не сиделось на месте, она змейкой вилась вокруг Андреаса, то и дело касалась его руки, а один раз отвела ему волосы и промокнула его лоб своим платком. Он продолжал читать, хотя с большим удовольствием зашвырнул бы Библию в угол. Потом Барбара прервала его и попросила подать ей бокал: когда он это сделал, их пальцы соприкоснулись. Женщина кивнула и отвернулась, но больше ничего не сказала. Подобные игры как будто доставляли ей большое удовольствие, и Андреас не понимал, какой шаг должен последовать за этим, захочет ли она остаться с ним наедине или прогонит, как вчера. Видя недовольство школяра, Барбара лишь улыбалась — довольной улыбкой сытой кошки. Она протянула школяру молитвенник, чтобы он указал ей молитвы на каждый день Страстной недели; ее подруги сделали то же самое. Андреас дрожал от нетерпения, но они окружили его и никак не оставляли в покое. А Барбара Вальке вдруг стала равнодушной и далекой, будто школяра и вовсе не было в комнате. Наконец он понял, что надеждам не суждено сбыться, и от обиды у него перехватило дыхание.

Школяр ушел, кипя от раздражения — желание, не нашедшее выхода, причиняло ему боль. И он поклялся никогда более не приходить в этот дом.

На улице Андреас увидел Ренье: в своей драной школярской мантии тот сидел на каменной тумбе и наблюдал за голубями, копошащимися у сточной канавы, и подкрадывающейся к ним кошкой. При этом вид у пикардийца был задумчивый.

— Вот и ты! — сказал он, заметив приятеля. — Что-то ты не очень весел. У тебя взгляд человека, объявившего войну пороку, меж тем как тебе должно прославлять его во весь голос…

Не выдержав, Андреас схватил камень и со злостью швырнул его в кошку.

— Брат Ренье! — резко ответил он. — Ты — мудрый товарищ, и за это я люблю тебя, но сейчас лучше помолчи!

Видя друга в таком неистовстве, Ренье присвистнул:

— Эге!.. Видать, женщины в этом городе возлюбили Иисуса Христа превыше всего и славят добродетель. Бедняжки! Они предпочли смерть от скуки доброму веселью…

— Не жалей их! — крикнул Андреас. — Ведь в них нет жалости! Они носят добродетель, как маску, скучную, вялую, бескровную маску, под которой прячут змеиное жало, чтобы вернее нас уязвить! Клянусь святым Андреем, эта женщина улыбалась мне, манила взглядами, нежными прикосновениями… Глядя на нее, никто бы не усомнился, что она сгорает от любви! И все оказалось ложью, хитрой игрой! Она зазывала меня в свой дом, чтобы хвастаться перед подругами, будто дорогой игрушкой! Будь она проклята! Я мог бы ее полюбить! Я ненавижу ее!

— Ты злишься, потому что она обвела тебя вокруг пальца. Впервые ты потерпел поражение от женщины, и это не дает тебе покоя.

Лицо Андреаса стало смертельно бледным.

— Не дает… — задыхаясь, прошептал он. — Кажется, будто у меня в груди раскаленный уголь, жжет невыносимо… О, что за мучение… Брат, помоги! Что мне делать? Я этого не вынесу.

Ренье поднялся с тумбы, потирая отсиженный зад; скорчив недовольную гримасу, он несколько раз притопнул и сплюнул под ноги.

— Вот что, брат Андреас — ты пьян. Да, говорю тебе, ты пьян, потому что разум твой одурманен, ты, как пьяница, утопил его в стакане горькой отравы. Теперь тебе дурно, ты страдаешь, но это пройдет. Есть верное средство, в народе именуемое «клин клином» — вернее его я не знаю. Раз тебя сжигает огонь, залей его пивом и добрым вином; а если твое сердце разъедает язва, приложи к нему бальзам из поцелуев красивых женщин — и боль исчезнет.

— Женщин? — с отвращением переспросил Андреас. — С ума ты сошел, раз предлагаешь мне это?

— Что, женские ласки теперь вызывают в тебе отвращение?