Человек, заметил в свое время Ницше, скорее предпочтет Ничто, чем переизбыток, поскольку нуждается в цели. Увы. кажется, не склонный к идеализациям Ницше человека в данном случае изрядно идеализировал. Нашему современнику, во всяком случае, обращаться с избытком (хотя бы телепрограмм или товаров в магазинах) куда легче. Напрягает, конечно, но все-таки, по существу, привычно. Перед Ничто же он просто беспомощен. Как раз потому, что Оно — по ту сторону всех мыслимых целей.

Современного человека, живущего по западным моделям с христианскими корнями (хорошо, на самом деле, забытыми), терзает невроз цели. Ему непременно надо что-то делать, ему во что бы то ни стало нужны "позитивные программы". Даже если ни одну из тех, что предлагаются, он принять не готов и предпочтет скорее Громить витрины, поджигать машины и бить "черных".

Его скука, подобно боли в организме, конечно, верный симптом того, что в отношениях со смыслом что- то неладно. И все же непроходящая тревога (хотя бы беспокойство и неудобство) по поводу скуки в сегодняшней культуре — знак хороший, многообещающий. То есть, разумеется, это — симптом известного истощения, исчерпанности избранного в свое время направления, раз в дно уперлись. Но в этом же и надежда на выработку нового культурного состояния (вполне возможно, с пересмотром, сколь угодно радикальным, старых оснований). Скука наших современников — свидетельство готовности к переходу в новую культурную стадию и переназревшей уже потребности в этом.

Да, молодые не слишком-то восприимчивы к предлагающимся позитивным программам, но это нормальная черта всякой самостоятельной молодости: по крайней мере, молодости того типа, который характерен для евро-американских культур и сущность которого—отталкивание от моделей жизни, заготовленных прежними поколениями. То есть разлад, отторжение, нонконформизм (тоже отыгрываемый по определенным правилам, одно из которых — скука). Молодые в нашей "инновационной" по самому своему устройству культуре неизбежно должны пройти через эту пустыню неотождествления. Потом они прекрасно выработают свои модели отношения к жизни и адаптируются во многих старых, как это случалось уже на протяжении многих поколений. Так что это даже по самому большому счету не проблема.

Скука — форма недоверия: одной из благороднейших позиций в европейской культуре. Скучаем — значит, не покупаемся слишком легко на готовые обманы и заготовленные впрок рецепты самообманов.

Все-таки даже такая (старая, изношенная, обезбоженная, полная тупиков и ошибочных решений) культура, как наша, не сводится ни к узко понятому рационализму с узким самим по себе прагматизмом, ни к разочарованиям и усталостям. О смыслах собственной скуки она тоже кое-что знает.

Первые известные нам устойчивые черты культурной формы скука приобрела в поздней античности и существовала в этом качестве на протяжении всего Средневековья, будучи известной под именем acedia или accidia: латиняне именовали так "лень" или "вялость". У родоначальников нашей культуры — древних греков, если верить словарям, специального слова для "скуки" не было, хотя были и "праздность", и "невозмутимость", и "равнодушие". Не скучали древние греки на обшекультурном-то уровне.

Все-таки понятием скуки, хоть сколько-нибудь сопоставимым с ныне действующим (а пожалуй, что и самим явлением), мы обязаны христианству. Впервые слово acedia получило смысл, отличный от античного и куда более интенсивный, в IV веке по Рождестве Христове в устах отшельников, обитавших близ Александрии. Одолевавшая их в полдень будто бы беспричинная невыносимая тоска была осознана как состояние демонической одержимости. В этом качестве ее впервые описали Эвагрий Понтийский (346 — 399) и Иоанн Кассиан Римлянин (360 — 435). Полуденные демоны, по их словам, внушали монахам нестерпимое отвращение к избранному пути, тоску по жизни до пострига с ее мирскими радостями, соблазняли оставить келью и уйти куда уголно, лишь бы спастись от тоски. Это-то представление о "скуке" вкупе с именем и унаследовали Средние века.

Уильям Хогарт. "Модный брак", XVIII век

Если у нас, людей эпохи психологии, скука скорее психологична, то acedia Средневековья — связывавшаяся с безразличием и праздностью — была понятием прежде всего моральным. В переживании этой неблагодарности Творцу и отказу от душевного труда человек считался виноватым и был обязан его преодолевать.

Люди Возрождения с их вкусом к натуралистическому видению мира предпочли именовать известную им разновидность скуки "меланхолией". То была уже не вина души, а болезнь тела; как таковую ее следовало лечить. Но, по сути дела, все было куда сложнее: тогда же слово "меланхолия" стало насыщаться и смыслами мудрости — более глубокого, чем у человека с незамутненной душой, чувствования мира с его тщетой, суетой, обреченностью. Горькой мудрости.

Современного человека, живущего по западным моделям с христианскими корнями (хорошо, на самом деле, забытыми), терзает невроз цели. Ему непременно надо что-то делать, ему во что бы то ни стало нужны "позитивные программы".

Тулуз Лотрек. "Салон", 1894 г.

"Невыносимее всего для человека, — писал, едва забрезжило Новое время, Блез Паскаль (1623 — 1662), — полный покой, без страсти, без дела, без развлечения. Тогда он чувствует свое ничтожество, свое одиночество, свое несовершенство, свою зависимость, немощь, пустоту. Немедленно из глубины души поднимается скука, мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние".

Так Паскаль описывал осознание (скорее, переживание) человеком того, что такое он собой представляет (в какой степени не представляет ничего) без Бога; того, что все дела, развлечения и удовольствия, за которыми не устает гоняться человек, — бесконечное бегство от того, чтобы взглянуть в глаза реальности (Реальности).

"Единственным средством, утешающим нас в наших горестях, — говорил он, — служит развлечение, но в то же время в нем и величайшая беда наша, потому что оно, главным образом, и мешает нам думать о себе. Не будь его, мы жили бы в скуке, а эта скука побудила бы нас искать более верных средств от нее избавиться. Но развлечение услаждает нас, и с ним мы нечувствительно доживаем до смерти".

Как-то быстро забылись паскалевские размышления. Словно он это говорил где-то если и не в стороне от главной дороги европейского развития, то по крайней мере на ее обочине. Европейская мысль и европейское чувство двинулись совсем другими путями.

Георг Гросс. "Красота, хвала желанию", 1894 г.

Георг Гросс. Рисунок

Англичанин Роберт Бертон (1577 — 1640), автор "знакового" для своего времени труда "Анатомия меланхолии" (1621, до 1651 года — аж шесть изданий), давший первое энциклопедически въедливое описание и душевных, и общественных истоков этой "елизаветинской болезни", признавался: "Я пишу о меланхолии, дабы избежать меланхолии. У меланхолии нет большей причины, чем праздность, и нет лучшего средства против нее, чем занятость".

"Человек, — ворчал Иммануил Кант (1724 — 1804), — это единственное животное, которое должно работать". Работать, работать, чтобы исцелиться от пустоты и скуки — "медленной смерти", в которой он испытывает презрение или отвращение к собственному существованию. Работать не с прагматическими целями — с самыми что ни на есть экзистенциальными: заполнив время содержанием, спасти душу от распада. Все-таки "человек ощущает свою жизнь через поступки".