Вскоре он очутился в конце села и свернул в крайний дом. В доме никого не оказалось. Обойдя безрезультатно дворов десять, он, наконец, обнаружил в одном из домов живую душу — Коравье. Коравье спал на шкурах у окна. Рядом с ним спала собака, зарывшись мордой в его кухлянку.
— Эй, Коравье, вставай! — сказал Ким, радуясь, что хоть старика застал.
Сперва его услышала собака, вытащила из-под кухлянки морду, приметала, зябко отряхнулась. Потом закряхтел Коравье.
— Пошла! — Ким прогнал со шкур собаку и сел возле Коравье, примостив рядом кухлянку и книжки.
Собака безропотно побрела к плите, улеглась там и мутными глазами уставилась на людей, словно приготовилась слушать, о чем они поведут речь.
— Тебе, Коравье, сегодня в клуб ходить нада. Собрание будет. Барыгин едет, — сказал Ким. — Про другие земли расскажет. Как другие люди живут. Когда радиола музыку начнет, ты в клуб ходи. Тебя сельсовет зовет.
Коравье, помаргивая глазами, безучастно глядел на Кима, шамкал запавшими губами и молчал.
— Так, значит, — Ким догадался, что старик со сна плохо понимает его. — Ты знаешь, кто я? — спросил он и сам ответил: — Агитатор.
Но и эти слова не возымели действия на Коравье. Он продолжал что-то пришептывать, взгляд его рассеянно блуждал по стенам и углам комнаты.
— Ты, Коравье, на собрание приходи, — снова сказал Ким. — Потом кино без денег будет, Барыгин из района едет. Знаешь Барыгина? Он в том доме, где твой Рыпель, работает. Он главный начальник.
Услышав имя сына, Коравье оживился, глаза блеснули.
— Рыпель долго не едет.
— Приедет, — успокоил его Ким. — Хочешь, книжку тебе хорошую почитаю? Я читать буду — ты слушать.
Коравье ничего не ответил. Ким раскрыл книжку потолще, на обложке которой значилось: «А. В. Перышкин. Курс физики, часть П. Учпедгиз, 1950 г.», прокашлялся и, внимательно глядя на первую страницу, где излагались основные понятия криволинейного и вращательного движения тел, солидно заговорил:
— Вчера далеко от нашего села собирался один важный пленум, — «читал» Ким, передавая услышанное по радио в последних известиях. — Много людей говорили важные вопросы. Скоро в бригады пришлют новые палатки. Электричество сделает теплые печки, и будет в бригаде радио. В бригаде нада вести культурную работу. Нада баня, нада много зоотехников местного населения. Тогда копытка[1] не будет трогать оленя, и все задачи заготовки мяса и пушнины выполним быстро…
Он продолжал «читать», переворачивая страницы учебника, а Коравье молча сидел, прикрыв веки, и тихонько раскачивался в такт его словам, положив на колени сухонькие руки с погнутыми в суставах пальцами.
— Конец, — сообщил Ким и взглянул на старика. — Понял, какая книжка?
— Мой Рыпель тоже книжки знает, только он плохой сын, — после долгого молчания сказал Коравье, не поднимая век.
— Ладно, я пойду, — Ким вдруг спохватился, что засиделся у старика. Напомнил: — Не забудь мой приказ в клуб ходить.
Выйдя от Коравье, Ким вдруг понял, что неправильно ходит. Нельзя было начинать с этого конца улицы. На другом конце — звероферма, пошивочная, контора. Там весь народ, там сразу всех увидишь. Он спустился к океану и берегом поспешил на другой конец села — путь берегом был короче.
Спустя полчаса Ким уже стоял в проходе длинного барака зверофермы, и обступившие его молодые работницы наперебой говорили ему:
— Ким, ты сколько книжек прочитал — сто или тысячу?
— Ты сам собрание делай! Здесь делай. Мы слушать будем, лисички будут.
— Ким, ты когда жениться будешь? Почему не женишься?
Женщины галдели. В клетках, подвешенных вдоль стен, бегали, сидели, поскуливали лисицы. В нос бил удушливый запах гнилого мяса и прелой шерсти. А Ким, посмеиваясь, стоял среди женщин и отвечал по порядку на все их шпильки:
— Много книжек читал. Может, сто читал, может, больше.
— Я собрание делать не умею. Барыгин умеет.
— Рано жениться. Скоро в армию пойду.
Он понимал, что женщины подтрунивают над ним, но не обижался — что с них возьмешь, женщины есть женщины. Так, отшучиваясь от их колючих словечек, он и покинул звероферму.
Не доходя до пошивочной мастерской. Ким столкнулся с Гиуне — она шла с ведром к ручью за водой. Он остановил ее, обстоятельно рассказал о собрании, о приезде Барыгина и о том, по какому сигналу надлежит собираться в клуб. Поручил объявить об этом швеям и пошел в контору.
К его великому удивлению, там было пусто. На столах все разложено: бумажки, счеты, линейки — и нигде никого. Ким вышел на крыльцо и увидел вдалеке, возле магазина, толпу народа. Думая, что это приехал Барыгин, он поспешил туда.
Однако люди собрались не у магазина, а у дома Пепеу, и никакого Барыгина среди них не было. Ким подошел поближе и увидел в центре толпы самого Пепеу. Задрав к подбородку подол сатиновой рубашки, под которой скрывалась еще одна рубашка, белая (никогда раньше Пепеу рубашек не носил), и выпятив голый живот с красным продольным рубцом. Пепеу возбужденно выкрикивал:
— Видали, какой крепкий? — Он хлопал себя рукой по животу. — Это шов называется! Доктор три часа шил. Я спал тогда, как морж, ничего не слышал! Можно трогать, теперь не болит! Трогай, трогай, не бойся! Такой крепкий шов волк возьмет — зуб поломает!
— Можно трогать, — разрешила жена Пепеу и первой дотронулась пальцем до рубца, разделявшего сверху донизу живот Пепеу.
Все принялись осторожно ощупывать рубец. Ким тоже провел по нему пальцем. Рубец был твердый как камень, — значит, действительно крепкий. Потом все стали трогать рубец по второму разу и по третьему, а гордый Пепеу продолжал объяснять:
— Болезнь такая, язва называется. Доктор одну маленькую кишку резал, потом живот шил. Думаете, как живот шьют? Иголкой шьют, жилой оленя шьют.
Тут Ким, который запамятовал было о своем поручении, вспомнил о нем и громко сказал:
— Прячь свой живот, Пепеу, уже все видали! Сегодня Барыгин из района едет, собрание будет, потом кино без денег. Надо всем на собрание в клуб идти.
— Я кино не хочу смотреть! — возмутился Пепеу. — Я хочу дальше говорить, как меня доктор лечил!
Но у женщин внезапно пропал интерес к животу Пепеу и к тому, как его лечили. Они стали расспрашивать Кима о собрании и о том, какое будет кино.
— Еттувье радиолу громко поставит. Как поставит — надо всем идти, — объяснял Ким.
— Я радиолу слушать не хочу, у меня голова болит! — снова возмутился Пепеу, рассерженный невежливым поведением Кима. — Я про больницу говорить хочу!
Быть может, интерес к животу Пепеу возобновился бы, но в это время из магазина вышел Еттувье. Из кармана его брюк торчала фляга, а в флягах, как известно, держат спирт.
— Кто тебе сказал — я радиолу поставлю?! — крикнул он Киму, услышав его последние слова. — Ничего ставить не буду!
— Тебе Нутенеут так приказала! — прокричал в ответ Ким.
— Она для меня не начальник! Я сам себе начальник! — сказал Еттувье и пошел к клубу.
Ким тоже пошел, но в другую сторону — в сельсовет, к Нутенеут, чтобы окончательно выяснить, по какому же сигналу собираться. Женщины вспомнили, что их ждут недошитые кухлянки в мастерской и бумаги на столах в конторе, и отправились дошивать и дописывать, так и не поняв, кому же верить — Киму-агитатору или киномеханику Еттувье.
После этого насмерть обиженный Пепеу заправил в меховые штаны обе рубашки с больничными штемпелями на подоле (прощальный подарок медперсонала), натянул на себя телогрейку и снова улегся на шкуру. Жену он прогнал в дом, чтоб не мешала ему лежать и думать.
В сельсовете Нутенеут не оказалось — кабинет открыт, но ни ее, ни портфеля нет. Ким вернулся на крыльцо и сел на ступеньки, решив подождать.
Солнышко разъярилось. Было градусов восемнадцать. Если учесть, что рядом лежал Ледовитый океан, — о другом таком знойном замечательном деньке можно было только мечтать.
Ким сидел на крыльце и ждал Нутенеут. Наискосок через дорогу лежал в своем дворе на шкуре Пепеу. Заборов не было, не было деревьев, и ничто не мешало Киму и Пепеу видеть друг друга. Они видели друг друга, и оба видели завмага-продавщицу Павлову. Должно быть, Павловой надоело одиноко томиться в прохладе полутемного магазина, ожидая покупателей, и она выбралась на солнышко. Потопталась на крыльце, потом села на ступеньку, открыла книжку.
