— Деньги-то сумасшедшие, да вы не знаете, как они достаются, — угрюмо сказал Николай. Ему хотелось, чтобы теща хоть для блезиру стала его отговаривать, но у нее не хватило на это ума.

Вошедший со двора Матвей Софронович, узнав новость, сперва удивился:

— Ты скажж-и-и! — протянул он. А потом похвалил: — Молодец. Будь я помоложе, сам махнул бы с тобой. Хоть бы разок живого белого медведя за хвост подержал. — И он захохотал.

Вечером вернулась с работы Гера. Только она и не обрадовалась, узнав, что он намерен уехать. И когда легли спать, она стала говорить ему:

— Не надо, Коля, зачем? Опять я одна останусь, мне скучно будет. — Она поцеловала его, что с нею редко случалось: Гера не любила нежностей. От природы она была холодновата, ласки Николая оставляли ее равнодушной, а порой (он это чувствовал) просто были неприятны ей.

А утром она сказала:

— Знаешь, Коля, если ты решил, то поезжай. Только пусть это будет последний раз, хорошо? — И спросила. — Ты опять на ту же стройку в Террикон поедешь?

— Ну, зачем на ту же? — ответил он. — Там полно новых строек. Долечу до Магадана, будет видно.

В октябре он улетел в Лысую Сопку, весной 1961 года вернулся. Той же осенью он списался с поссоветом поселка Ледовый, улетел в Ледовый и пробыл там до февраля 1962 года. В этих поселках было все так же, как в Терриконе. Он поселялся в заброшенных халупах на окраине, стрелял по ночам собак, люди сторонились его, дети страшились его и дразнили «Собачником», но он не обращал на все это внимания, честно делал свое дело, честно зарабатывал свои деньги, зная, что все это временное явление, что придет день, он уедет навсегда и никогда не вспомнит ни о Терриконе, ни о Лысой Сопке, ни о Ледовом.

За время своих поездок он ни разу не встретил никого из знакомых северян, если не считать минутной встречи в хабаровском аэропорту с Венькой Зайцевым.

Он прилетел из Ледового в Хабаровск и зашел в здание аэровокзала купить папирос в буфете. Багаж ему получать не требовалось: Ледовый он покинул с пустыми руками, а все нужные покупки ему предстояло сделать в Хабаровске, а затем в Москве. Зал аэропорта кишмя кишел народом, по радио беспрерывно передавали названия рейсов, и в этом плотном гуле людских голосов, заглушающем даже радио, Николай не сразу сообразил, что чей-то вскрик: «Романтик!» относится к нему.

Но тут же его с силой дернули за рукав полушубка, и Николай, оглянувшись, увидел сияющую веснушчатую рожу Веньки.

— Романтик, здоров!.. Как я тебя заметил, а?.. Глянул — он самый, понял?.. Ты куда и откуда?.. — Венька на радостях не переставал трясти Николая за борта полушубка.

— Здоров, Венька, здоров, друг! — отвечал Николай и тоже на радостях обнимал Веньку. — Домой лечу, только приземлился… Да что мы стоим? Пошли в ресторан, раз такое дело.

— Какой тебе ресторан? Нам посадку объявили!.. Ты познакомься, познакомься, это жена моя, Надя!.. — Венька подталкивал к нему девчонку в белой кроличьей ушанке, такую же улыбчивую, как Венька, и так же усыпанную веснушками.

— Мы в Крыму были, в Крыму, понимаешь? — торопливо объяснял Венька. — Вот бы на часок раньше прилетел — мы со вчерашнего тут загораем!.. А ты где сейчас работаешь?

— Да так, с геологами ходил…

— А мы с Надюхой на старом месте, в Полярном. Там, будь Спок, строечка развернулась!.. А она крановщица у меня, Надюха, на причале работает… Слышь, у нас уже первый пароход швартовался, продуктов навез — завались!.. — Говоря всё это, Венька то обнимал Надю, то дергал Николая за рукав полушубка, то пинал ногой свой чемодан, стоявший на кафельном полу с вышарканной на нем краской.

— Слышь, а ты тогда там остался? — Венька завращал глазами, давая попять, что Наде не нужно знать, где это «там».

— Да нет, я сразу уехал, — ответил Николай. И вдруг вспомнил: — Слушай, я ведь тебе долг не вернул. Тыща рубликов старыми, помнишь? — Николай уже расстегивал полушубок.

— Почему не помню? Факт, помню.

— Держи теперь новыми, — отсчитал Николай деньги.

— Давай, если богатый, — просто сказал Венька и заторопился: — Ну, бывай… Мы пошли, а то без нас «Илушка» отчалит…

Он подхватил свой чемодан, Надя забросила на плечо раздувшуюся авоську, и они побежали на посадку. Николай не успел еще сделать двух-трех шагов, как Венька снова очутился рядом, на сей раз без Нади и без чемодана.

— Слышь, Романтик, а ты своей жене сказал насчет Террикона? Ну, чем мы там занимались, сказал? — запыхавшись, спросил он.

— Не помню… А что? — ответил Николай.

— И не говори, — скривился Венька. — Слышь, не говори! Я Надюхе до смерти не скажу. И после смерти не скажу, понял? Иначе запрезирает, понял? — выдохнул Венька и пропал в толпе.

Так они встретились с Венькой и так расстались.

Николай вернулся домой и больше не ездил на Север.

Дома его ждали перемены: Гера порвала с матерью и Матвеем Софроновичем. Для Николая это было полной неожиданностью. Но, когда Гера все рассказала ему, он счел, что она поступила правильно. Оказывается, Гера сном-духом не знала, что у нее есть родная тетка, Акулина Гавриловна, старшая и единственная сестра ее покойного отца, о которой Зинаида Павловна никогда ей ничего не говорила, просто-напросто скрывала существование тетки. А та все-таки нашла Геру, приехала к ней, и от Акулины Гавриловны Гера узнала, что в смерти отца повинен никто иной, как ее мать. Герин отец, еще совсем молодой парень, работал на промтоварной базе, а ее мать в молодости была большая модница и требовала от отца все новых нарядов, и он в конце концов сделал крупную растрату. Товарищи по работе любили его и, узнав об этом, решили собрать деньги, погасить растрату и спасти отца от суда. Они и собрали деньги, но не полностью. Отец просил мать продать часть ее нарядов и дополнить недостающее, но та отказалась. Она убеждала отца, что ему ничего не будет, а если и осудят на год, то лучше ему отсидеть этот год, чем лишиться хороших вещей. Он любил ее и не стал настаивать. Его осудили на два года, в тюрьме он заболел и умер.

— После всего, что я узнала, я просто не могу ее видеть, она противна мне, — говорила Гера Николаю. — И потом — почему они с Матвеем должны сидеть на нашей шее? Ты еще не знаешь — они себе тоже купили дачу, через три дома от нашей. Дача — дрянь, но все равно — откуда, ты думаешь, у нее взялись деньги? Конечно, я дала. Как любящая дочь. Она мне голову прогрызла: я, видите ли, ей обязана, она меня растила, кормила! Хорошо, я не отрицаю: растила и кормила. Но теперь хватит, возврата не будет. Сколько можно! — спокойно и жестко говорила Гера, и, зная характер жены, Николай понимал, что примирения не будет.

Они превосходно зажили втроем: он, Гера и Андрюшка.

Год пошел за годом. У них все было: квартира в городе, дача за городом, «Победа», гараж, водопровод на даче и крупная сумма на сберкнижке. К концу 1963 года они сменяли за хорошую доплату свою двухкомнатную на трехкомнатную, полностью обновили мебель, и на том запросы их почти иссякли. Зимой они жили в городе, в мае перебирались на дачу и не покидали ее до октября. Гера закончила техникум и заведовала в «Каблучке» секцией мужской обуви, Николай, давно забросивший институт и не помышлявший больше о высшем образовании, заведовал хозяйственной частью в училище обувщиков, куда устроился благодаря связям жены. Он располнел, у него появилось брюшко, и вид у него был очень солидный. Даже близкие знакомые, не говоря уже о неблизких, звали его теперь Николаем Ивановичем, ибо звать такого представительного человека Колей или Николаем было бы неприлично.

С тех пор, как жарким летом 1957 года студент Коля Зинин сдал в железнодорожную кассу билет до Херсона, он не бывал в родном городе: отец его умер, когда он был последний раз в Ледовом, а братья жили в других городах, они не писали ему, и сам он не испытывал потребности писать им. Он жил своей семьей, жил счастливо, а братья жили своими семьями, и, видимо, тоже были счастливы и не нуждались в переписке с ним.