— Товарищ Борода! — прокричал он Редьке. — Ты говорил: три дня пурга будет — получился день. Почему пурга нарушает расписание?
— Правильно нарушает! — крикнул ему с земли Редька.
Спустя минуту самолет задрал хвост и побежал по взлетной полосе, таща за собой длинную снежную шлею.
Редька побрел в городок. Его одолевал сон, глаза слипались сами собой. Тело ныло каждой мышцей, каждым суставом. Сильное напряжение, перенесенное сперва по дороге в больницу, а потом в самой больницу, когда шла операция, сейчас давало себя знать. Его мозг, глаза, слух, мышцы требовали одного — отдыха. Но идти к себе он не хотел. И не потому, что в опустевшей гостинице его встретит одинокая тишина, а потому, что нет уже в гостинице веселого белозубого грузина.
«Пойду в диспетчерскую, — решил Редька, — узнаю, когда ожидается Ушак».
Если у мужчины неожиданно начинает тоскливо ныть под ложечкой, ему лучше в это время быть на людях.
24
Обе Аси завтракали в гостинице. А точнее, пили чай с хлебом, маслом и колбасой. Ася Антонова пила чай вприкуску, похрустывая сахаром. Ася Николаевна пила внакладку, тщательно размешивая сахар ложечкой.
Они встретились час назад и вот-вот расстанутся. Ася Николаевна всю ночь просидела в правлении колхоза, изучая разные сводки и отчеты. Она еще долго пробудет в Северном, дождется возвращения Опотче, проведет отчетно-выборное собрание. Ася Антонова всю ночь проспала в гостинице и самое позднее через полчаса она улетает домой.
Ася, ничего не утаивая, рассказала о Тюрикове. Все до капельки. Даже то, как она до смерти испугалась его сжатых кулаков, его свирепого взгляда.
— Бедная моя Аська, — Бабочкина вдруг провела ладонью по Асиным волосам цвета спелой ржи. — Досталось же тебе.
— Чепуха! — ответила Ася, отправив за щеку толстый квадратик сахара.
— Убей меня, — помолчав, сказала Бабочкина, — но я не понимаю, зачем ему понадобилось писать гадости на себя? На других — понимаю, а вот на себя?
— Хитрый ход.
— Ход?
— Ну да. Приедут — разберутся, все окажется не так, а совсем наоборот. И он пожнет лавры героя.
— Чересчур сложный путь. Все равно что брать себя правой рукой за левое ухо.
— Ох, и обвел бы он за нос редакцию, если бы не та карточка.
— Жалко, что я не знала этого вчера, — заметила Бабочкина.
— Почему вчера?
— Потому что письма об Опотче тоже он писал. Сам поставил подписи и крестики.
Серые Асины глазищи вдвое увеличились.
— Как же вы узнали?
— Он сам рассказал.
— Сам?!
Старшая Ася смотрела на младшую.
— Ночью он нашел меня в правлении. Признался, что писал, не подумав. Хотел отомстить Опотче за то, что тот не продал ему собак для упряжки. Просил простить ему, никому не говорить.
— А о письме в редакцию сказал?
— Нет.
— Тогда это тоже какой-то ход. На что же он рассчитывал?
— Не знаю. Но когда я слушала его — верила. У него не ладится с семьей. Больше всего он боялся, чтоб о письмах не узнала жена. Вчера она как раз к нему прилетела.
Ася недоуменно смотрела на Бабочкину: что это она так разжалобилась? И голос будто не ее, пропали обычные волевые нотки. Мягкий какой-то стал голос у Бабочкиной.
— Я не знала, что вы такая добренькая, — упрекнула Ася. — Не хватало еще таким, как Тюриков, верить! Может, скажете, и писать о таких не надо: ведь Тюриковы не типичны? Нет уж, я его таким, как есть, покажу, чтоб другим неповадно было. С его гнилой философией и со всем прочим.
— Ты горячая, Ася, — сказала Бабочкина. — Это хорошо. Но тебе надо научиться верить людям и уметь их прощать. Я говорю не о Тюрикове, а вообще. Это мое мнение.
— Ах, опять мнение! — вспыхнула Ася и, чтобы досадить Бабочкиной, спросила. — Значит, председателя снимут?
— Почему снимут?
— Но ведь было мнение.
Ася Николаевна вдруг рассмеялась. Пожалуй, Ася Антонова впервые видела, чтоб Бабочкина так весело смеялась.
— Дуреха ты, Ася, — сказала Бабочкина. — Хочешь знать мое мнение об Опотче? Он отличный человек.
Младшая Ася пожала плечами.
— Не будем ссориться, — Бабочкина улыбнулась. — Пиши, что считаешь нужным, я не навязываю тебе свое мнение. А я сегодня сама побываю у Тюриковых, познакомлюсь с его женой.
Бабочкина встала из-за стола, потянулась к полушубку.
— Ты опоздаешь, уже без четверти десять, — сказала она.
— Сейчас, — ответила Ася Антонова, продолжая допивать чай.
Ася Николаевна надела варежки, доложила руку на выключатель.
— Ася!..
— Я готова! — Ася Антонова схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Шапку она сунула под мышку, одной рукой проворно завернула вокруг шеи косу.
Щелкнул выключатель, комната погрузилась в темноту.
Позднее утро ничем не отличается от ночи. Вверху плывет развеселый задира-месяц, водят хоровод звезды, десятки фонарей освещают городок аэродрома. Электрический свет гонит иссиня-черную темноту к сопкам. И темнота вьет у их подножья плотные гнезда. Сопки стоят величественные и угрюмые, подпирая небо острыми пиками снежных вершин. В сравнении с ними домики на аэродроме кажутся вырезанными из картона, совсем игрушечными.
От гостиницы к взлетной полосе пролегла хорошо укатанная дорога. Будто и не было вчера лютой пурги, будто и не лежал весь городок под снегом, будто и не срезал ветер проводов, повергнув в темноту все дома. Словно и не было ничего этого. Словно и вчера озорно перемигивались над городком огни, весело скрипел под ногами снег, стелилась от гостиницы эта дорога.
Когда они подошли к самолету, посадка уже началась. Обе Аси удивились, что на грузовой самолет набралось столько пассажиров. Шесть мужчин, среди которых были и летчики, поднимали в машину кого-то на носилках.
— С кем это несчастье? — тревожно спросила Ася Антонова.
— Девушка со стройки, — ответила Ася Николаевна. — Вчера один пурговавший здесь хирург спас ее от смерти: оперировал гнойный аппендицит. Но оказалось, что у нее ко всему поврежден позвоночник. Месяц назад сорвалась с карьера и никому не сказала. Теперь появились боли. Решили забрать ее в районную больницу.
Как только носилки скрылись в машине, в дверях появился высокий летчик в расстегнутом коротком пальто на белой барашковой подкладке, в лакированных остроносых туфлях. Он подал обе руки молоденькой женщине в беличьей шубке и легко перенес ее по воздуху в самолет. Появился другой летчик, выбросил из самолета на землю невысокую лесенку. Потом из машины, не воспользовавшись лесенкой, выпрыгнул Редька. Он тотчас же заметил двух Ась и направился к ним:
— Неужели улетаете? — огорченно спросил он. — Так и не поговорили.
— Отчего же, поговорю! — сказала Бабочкина. — Я остаюсь.
— Вот это дело! — воскликнул Редька и в знак великого удовлетворения осторожно пригладил рукавицей свою шикарную бороду.
Пассажиры гуськом, друг за дружкой поднимались в машину.
— Что мне отвечать, если спросят, когда вы вернетесь? — спросила Ася у Бабочкиной.
Бабочкина молчала. Она не слышала Асю. Глаза ее были прикованы к морякам, грузившим в эту минуту в самолет чемоданы. Один подавал с земли, другой принимал, стоя в дверях самолета. Третий — он, вероятно, был их начальник — просто наблюдал за погрузкой. Улетал этот, третий, потому что он тут же поднялся по лесенке, наспех пожал двоим руки, и те двое отошли от трапа. Бабочкина шагнула к машине. Еще один шаг… Остановилась. Повернулась к Асе. Смуглые щеки заливала краска, глаза блестели.
— Ты что-то сказала? — растерянно спросила она.
— Что мне ответить, если спросят, когда вы вернетесь? — Ася никак по могла попять, почему так взволнована Бабочкина.
— Когда вернусь? — механически переспросила Бабочкина. — Не скоро. Я еще поеду к оленеводам в тундру после отчетно-выборного…
Бабочкина словно только сейчас заметила стоявшего рядом Редьку.
— Я сегодня до обеда буду в гостинице. Вот и потолкуем обо всем. — Потом она спросила его: — Откуда у вас моряки взялись?