— На некоторых только послали, а некоторые уже получили: я, например. Так что поздравь и будь здоров, Андреич! — ответил Ушаров и, легонько припечатав широкой ладонью плечо Воронкова, вышел.

В коридоре навстречу Ушарову со скамьи поднялась женщина в просторном, туго набитом ватой пальто (на случай стоградусных морозов, что ли?), круглолицая, загоревшая тем цепким южным загаром, который держится всю зиму, от сезона до сезона.

— Вы не Ушак-паша будете? — улыбнулась она.

Он коротко глянул на нее с высоты своего высоченного роста. Кустистые черные брови его дрогнули, выгнулись, стукнулись друг о дружку и разошлись по своим местам.

И когда брови проделали такую манипуляцию, глаза смотрели на незнакомку и будто говорили: «Да, меня зовут Ушак-пашой. Но зовут так товарищи и друзья. Что касается вас, гражданка, то с какой стати вы меня так называете?»

Так он думал. А спросил другое.

— Что вы хотели? — спросил он.

— Мне сказали, что я полечу с Ушак-пашой. — Она явно была смущена его неприветливостью. И уточнила: — Выходит, что не вы?

— Пойдемте, — бросил ей Ушаров.

Он крупно шагал впереди своей пассажирки, помахивая небольшим чемоданчиком. Одет он был несколько странно: теплая пыжиковая шапка, короткое, подбитое белым барашком пальто (оно было расстегнуто, меховая подкладка отворачивалась при каждом движении) и… лакированные остроносые туфли, отчаянно скрипевшие на снегу.

Он оглянулся, когда пассажирка остановилась, чтобы взять в другую руку объемистый, с раздутыми боками чемодан. Ушаров вернулся к женщине, молча взял у нее чемодан и зашагал к самолету, снова опередив свою пассажирку.

В самолете было холодно. Изо рта густо валил пар. Узкие скамейки вдоль бортов были забаррикадированы ящиками. Взглянув на ящики, Ушаров мигом определил их содержимое: картошка!

— Придется устраиваться на ящиках, — сказал Ушаров, кивнув пассажирке. И хотя женщина не проявляла никакого неудовольствия, заметил; — На грузовых машинах комфорт пока не предусмотрен.

Ушаров ушел в кабину, захлопнув за собой дверцу.

Женщина осталась одна в холодном и темном (электричества почему-то не зажигали) корпусе самолета. Осталась одни на один с ящиками, хранящими ужасно ценную для северян вещь — свежую, в первозданном виде, самую что ни на есть натуральную картошку.

Спустя минуту самолет задрожал как в лихорадке: включили моторы. Машина постояла еще немного на месте, потом поползла, потом побежала по снегу. Наконец оторвалась от земли и стала набирать высоту.

Пассажирка взглянула на ручные часики: десять.

«Через два часа встретимся», — подумала она.

Она расстегнула пальто, ослабила узел пушистого платка: в самолете начинало теплеть от работающих двигателей.

На потолке ржавым светом зажглась тощая, похожая на сливу, лампочка.

В этом самолете было не так уж плохо, как показалось вначале.

— Ася, уже десять! Слышишь, десять! — нетерпеливо сказала женщина.

Женщину эту тоже звали Асей. У нее было смуглое от природы лицо, синие-пресиние глаза и красивые ровные зубы.

Эта Ася стояла у порога крохотной комнатушки, где с величайшим трудом вмещались две узкие кровати и разделявший их столик, плотно придавленный к окну. На ней был дубленый, мелко присборенный в талии полушубок, серый пуховый платок и черные валенки. В одной руке она держала туго набитый портфель, другая рука в красной варежке тянулась к выключателю. Эта Ася собиралась погасить в комнате свет.

— Подожди, сейчас! — мгновенно отозвалась другая Ася. — Сейчас…

Другая Ася торопливо допивала чай, стоя у стола. Чай она пила вприкуску, тихонько и с удовольствием похрустывая сахаром.

— Слушай… — сказала первая Ася.

— Я готова!

Другая Ася схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Но шапку она сразу не надела, а сунула ее под мышку. Свободной рукой она перебросила со спины на грудь толстую длиннющую косу и проворно завернула ее вокруг шеи — как шарф. Коса была желтая, цвета спелой ржи, и шарф издали выглядел очень эффектно. Потом она нахлобучила шапку, надела полушубок (точь-в-точь такой же, как у первой Аси), втолкнула за борт полушубка два блокнота. И только тогда обнаружила, что на ногах у нее одни меховые носки. Она плюхнулась на колени, полезла под кровать за валенками.

Эта Ася моложе первой Аси. У нее топкие черты лица, тоненький изящный носик, тонкие брови над продолговатыми серыми глазищами. Чуть удивленные, эти глазищи всегда ведут себя неспокойно. Будто им ужасно тесно в границах густых ресниц, будто им все время хочется вырваться из этих границ и упорхнуть куда-то. И если бы к глазам подходило слово непоседливые, Асины глаза следовало бы назвать именно этим словом.

Наконец валенки перекочевали из-под кровати туда, куда им положено было перекочевать, — на ноги.

— Все, пошли!

Щелкнул выключатель. Комната погрузилась в темноту.

В коридоре они столкнулись с квадратным человеком. На сером пальто с изрядно потрепанным каракулевым воротником лежала черная в инее борода. Такой шикарной бороде мог позавидовать любой Дед Мороз. И таким пушистым, вразлет, бровям.

— Не вы ли из райцентра? — спросил бородач. Голос у него оказался тонюсеньким, совсем не соответствующим такой мужественной внешности.

Услыхав, что именно они из райцентра, бородач обрадованно выдохнул:

— Очень, очень хорошо! — после чего представился: — Редька, Тарас Тарасович, начальник здешнего аэродрома.

— Бабочкина, — протянула ему руку в красной варежке старшая Ася и тоже представилась: — Инструктор райкома. А это Ася Антонова из районной газеты.

— Значит, решили в нашей гостинице приземлиться? — спросил Редька на правах радушного хозяина.

— Если не прогоните, — улыбнулась Бабочкина.

— Зачем же? — ответил Редька и как-то плутовато повел глазами. — Но теперь держитесь. Я давно готовлюсь провести с вами дискуссию на тему «Почему районное начальство не жалует нас вниманием?». Согласны?

Бабочкина приняла предложение, пообещав вечером встретиться и потолковать с бородачом. Бородач ткнул короткой рукой, показывая на одну из дверей:

— Мое жилье. Заходите без всяких церемоний.

Обе Аси вышли на улицу. Стоял обжигающий, въедливый мороз. Вокруг распласталась плотная, как глубокой ночью, темнота. Слева от дороги, проложенной бульдозером, тянулись приземистые домики, но окна утонувшие в снегу. Во всех без исключения оконцах светилось: рабочий день давно начался.

«Раз, два, три», — считала про себя Ася Антонова домишки. И вслух подвела итог:

— Семь домов и пять складов.

Таково было хозяйство аэродрома.

От домика к домику перебегали толстые, обросшие снежными наростами провода, а весь аэродром был утыкан четырехгранными бетонными столбами, на которых подслеповато щурились фонари. Как и во всех поселках, забравшихся выше Полярного круга, в Северном в эту пору года за солнце работало электричество. К сожалению, оно слабо восполняло отсутствие небесного светила. Электрические столбы разбегались на три стороны, подступали к самым сопкам, зажавшим полукольцом аэродром. Огромные, похожие на египетские пирамиды сопки подпирали вершинами небо, Отсвечивали белизной снегов.

От аэродрома до поселка было не меньше двух километров. Широкая дорога оборвалась сразу же за взлетной полосой. На смену ей побежала узкая тропинка. Тропинка тянулась по самому берегу Ледовитого океана. Иногда она сбегала с берега вниз, петляла по льду между торосами.

Аси шли гуськом. Впереди Ася Антонова, за ней — Ася Бабочкина. Проходя мимо торосов, Ася Антонова сгребала с них рукавицами снег, подбрасывала его кверху. За ее спиной все время появлялись и таяли пушистые снежные облачка.

Аси не были подругами. Просто знакомые, В любом северном поселке, даже если он районного масштаба, все люди отлично знают друг друга. Все люди в этих поселках встречаются чуть ли не каждый день: на почте, в магазине, в кино. Обе Аси встречались в райцентре по нескольку раз на день. По той простой причине, что редакция районной газеты, где Ася Антонова работала литсотрудником, находилась в здании райкома партии, где Ася Бабочкина работала инструктором орготдела. Встречаясь, они здоровались, иногда перебрасывались словами, но длинных разговоров никогда не заводили. Ася Антонова обращалась к инструктору райкома на «вы» и по имени-отчеству — Ася Николаевна, Ася Бабочкина называла литсотрудницу просто по имени и на «ты».