Конечными пунктами экспресса были два совершенно непохожих города. Один — город прохладного лета и крутых морозных зим, другой — жаркий город у теплого моря, с ранними веснами и шумными базарами, где можно было задохнуться от обильных запахов сказочно-прекрасных цветов.

На этих пестрых и шумных базарах Соня оптом закупала мимозы, гвоздики, тюльпаны и розы, набивала ими чемоданы, везла цветы в город прохладного лета, крутых морозов и снежных зим, где любые цветы, особенно в канун праздников, которых у нас слава богу предостаточно, идут нарасхват, где бы их не продавали с рук: у входа в любой магазин, ресторан, гостиницу, у вокзала, у кинотеатра, на людном перекрестке и, словом, в любом месте города.

Цветы приносили ей выручку, намного превышавшую зарплату, но Соне всегда не хватало денег, потому что, сколько бы денег ни было, она, не жалея, транжирила их на сына Вовку. Она безумно любила сына, покупала ему дорогие игрушки, которые он успешно и быстро ломал, покупала дорогие импортные костюмчики, сапожки и туфельки, шубки, из которых он моментально вырастал, и баловала его как могла.

Жила она с Вовкой, как и прежде, в общежитии, за вьетнамской ширмой в общей комнате, в соседстве с такими же, как сама, проводницами, — молоденькой, кудрявой от природы Наташкой и тридцатилетней Маней, костлявой и худой, как жердь, — и шансы на получение в скором времени отдельной квартиры были минимальными, хотя в очереди на жилье она стояла, да уж слишком медленно двигалась очередь.

Конечно, жить с ребенком и общей комнате общежития не разрешалось, но часто сменявшиеся коменданты закрывали на это глаза, поскольку предоставить Соне отдельную комнату не могли, а выселить ее из общей с ребенком не решались, так что Вовка жил на белом свете, пребывая как бы на нелегальном положении. Вовке исполнилось четыре года, и был Вовка не по годам рассудительный, самостоятельный мальчишка.

Вернувшись из последней поездки, Соня неплохо заработала на цветах, купила Вовке новую цигейковую шубку, хотя и прежняя еще вполне была годна, накупила ему колготок, трусиков и маечек, каких у него и без того было предостаточно, накупила всяких-разных материй, хорошо зная, что подруги ее по комнате, Маня и Наташка, большие любительницы шить, кроить и перекраивать, охотно засядут портняжничать: им только дай из чего шить.

Следующий день выпал такой, что Маня и Наташка, обе вместе, оказались в отгуле (такое случалось редко, чаще бывало, что все они по неделе и по две не виделись друг с другом, находясь в поездках), и вскоре после завтрака в их комнате застрекотала швейная машинка. Из соседних комнат подошло еще несколько любительниц «пошива на дому», и вовсю пошла работа: кто кроил, кто строчил, кто сметывал, а кто просто глядел да разговоры разговаривал.

Наташка, расстелив на полу новую Вовкину шубку, прикидывала, как ее укоротить, Соня строчила на машинке, а худая Маня снимала мерку с Вовки, которого она поставила прямо на стол.

— Стой, Вовочка, не вертись, — говорила ему Маня.

— Я стою, — отвечал Вовка.

— Сонь, может, не надо укорачивать? — повернулась к Соне кудрявая Наташка. — Он через год вырастет.

— Режь, режь, — ответила Соня. — Через год новую купим… Вовчик, давай рубашонку прикинем, — встала она от машинки.

— Все, отрезала! — поднялась с пола Наташка. — Сонь, подожди с рубашкой, давай шубку… Ну, Вов, забирайся в нее… Ай да кавалер ты у нас!.. Как длина?

— Теперь другое дело, — одобрила Соня. — А то до пят была… Снимай, Вовчик, надо еще рукавчики подчекрыжить.

— Я на пол хочу, — заявил Вовка, норовя слезть со стола.

— Сейчас, сейчас, — удержала его Соня. — Только рубашенцию примерим. А ну, тетя Маня, помоги нам с рубашенцией…

В комнату вошла женщина лет сорока, басом сказала:

— Так и знала! Раз Соня из поездки вернулась — ателье заработало.

— Смотри, Андреевна, какую я шубку купила, — похвасталась Соня, показывая ей Вовкину шубку. — Полдня в ЦУМе простояла. Пятьдесят рублей.

— Дура-дура! — покачала головой кареокая, симпатичная Андреевна, — лучше б себе пальто справила. Все Вовке да Вовке, а сама в шинельке бегаешь.

— Мне, Андреевна, не надо, — весело ответила Соня.

— Покупай, покупай. Завтра на молоко занимать будешь.

— Я ей сто раз говорила, — махнула рукой Маня. — Бесполезно.

— По-вашему, пусть он в чем попало ходит? — улыбнулась Соня.

— Все равно ума нет, — сказала Андреевна. — Тянешься, тянешься, а я бы на алименты подала. Хотя и не расписаны, а присудят. У тебя свидетелей вон сколько.

— Каких еще свидетелей? — нахмурилась Соня.

— Простых, — сказала худая Маня. — Все кондукторские бригады знают, как он тебя обхаживал.

— Ну уж нет. Пусть он своей дочке покупает, мы сами проживем. Правда, Вовчик?

— Я на пол хочу, — решительно потребовал Вова.

— Пойдешь, пойдешь… Давай шубку еще раз наденем, — Наташка стала снова надевать на Вову шубку, теперь уже с подрезанными рукавами.

— Пусть так, пусть по-твоему будет: не хочешь алиментов — не надо, — гнула свое Андреевна. — Тогда хоть бы как мать-одиночка оформилась. Зачем же ты свои деньги теряешь?

— Да что я, нищая, — подачки брать? — возмутилась Соня. — Срам какой!

— Почему же срам? — не унималась Андреевна. — Тебе государство дает, по закону.

— А я за Соню, — сказала Наташка. — Я бы тоже не брала, гордость надо иметь.

— Ну, если вы такие гордые принцессы — ваше дело, — обиженно хмыкнула Андреевна. — Только подсчитали бы: Вовке четыре года, по двадцатке в месяц — сколько получится? То-то и оно. Когда раньше пятерку платили — бог с ней, а теперь как-никак двадцать рублей. Уже почти тыщу потеряла. А ему до восемнадцати лет получать бы. Вот вам и арифметика.

— Да будет тебе с твоей арифметикой, — сказала Андреевне Маня. — Раз она не хочет, значит, не хочет. Чего ты к ней пристала?

Разговор их прервала старушка-вахтерша. Заглянув в дверь, она страшным шепотом сообщила:

— Девчата, ужасти, комиссия бытовая!.. Сам Коновалов!.. Ох, боже ж ты, сюда идут!..

Старушка исчезла. В комнате переполошились:

— Вовку, Вовку прячьте!..

— Делать им нечего! Второй раз за месяц приходят…

— Вовочка, миленький, посиди в шкафу!.. Вот так… Садись… На тебе конфет…

— Проверяльщики!.. Выкройки убирайте!..

— Вовчик, не боишься?

— Не-е…

— Сиди, сынок, а то дядя страшный идет, Бармалей. — Соня закрыла шкаф, повернула в замке ключ.

Девчонки из соседних комнат предпочли побыстрее удалиться.

Когда комиссия появилась в комнате, Соня и задержавшаяся у них Андреевна сидели за столом и читали журналы. Худая Маня и кудрявая Наташка играли в шахматы. Посреди стола лежали костяшки домино, динамик во всю мощь горланил какую-то дурацкую песню из одних и тех же слов:

Первым вошел мужчина в железнодорожной форме с серебристыми нашивками на рукавах шинели — Николай Семенович Коновалов, один на заместителей начальника управления железной дороги. Его сопровождали лысоватый комендант общежития Еремчик, старушка-вахтерша, моложавая женщина руководящего вида и двое мужчин-железнодорожников. Другие члены комиссии остались в коридоре и заглядывали в открытую дверь.

— Где женщины, там чистота и порядок. Сразу видно, кто живет, — сказал Коновалов. — Здравствуйте, товарищи.

— Здравствуйте… — вразнобой ответили ему, а худая Маня даже встала перед начальством.

— Сидите, сидите, мы ненадолго, — сказал ей Коновалов и поморщился, бросив выразительный взгляд на динамик.

Еремчик перехватил взгляд, прошел к столу и выключил динамик с дурацкой песней.