Когда Лидочка и Илкей, отогнав на место лодку, прибежали на причал, полуживой и окоченевший Еттувье лежал на брезенте под кручей. Еттувье откачали еще на вельботе. Теперь его раздели догола и растирали спиртом.

Все эти манипуляции не нравились Пепеу.

— Зачем спирт портить? — возмущался он. — Еттувье клизма делать надо! Доктор Антона Филиппа всем больной клизма делал!

Когда Еттувье открыл, наконец, глаза, бессмысленно повел красными белками и выдохнул остатки зеленоватой воды, фельдшер Павлов приказал:

— Прикройте его телогрейками, понесем в медпункт.

Все двинулись вслед. Все хотели знать, что будет с Еттувье и что вообще будет дальше.

Ким шел вместе со всеми, и под мышкой у него скова были книги. Очутившись рядом с Пепеу, он сказал ему:

— Так, значит… Ты говорил — Келлы есть. Как теперь говорить будешь?

— Ты Келлы не видал — я видал. Твои книжки не знают. Ты их в печку клади — огонь будет, — отрезал Пепеу.

Заметив впереди Лидочку Ротваль и Лену Илкей, Ким догнал их.

— Так, значит… Молодец, Ротваль. Ты тоже молодец, Илкей. Вы первые Еттувье спасли. Вам Калянто будет премию давать.

— Пусть дает, — не отказалась от такой посулы Лидочка. — Я чулки шелковые куплю и духи «Сирень» куплю. А ты себе что купишь? — спросила она Лену.

— Я тоже чулки куплю и «Сирень», — сказала Лена, которая во всем хотела быть похожей на Ротваль.

— Еще я своему ребенку куклу красивую куплю, — подумав, решила Лидочка Ротваль.

— Я тоже куклу куплю, — тут же отозвалась Илкей.

— Тебе зачем? — удивилась Лидочка.

— Пусть будет.

— Смотри, это кто там стоит? — неожиданно спросила Лидочка, взглянув вверх, на кручу.

Ким приставил к глазам ладонь.

— Коравье стоит, — узнал он.

— Коравье? — не поверила Лидочка. — Как мог так далеко ходить, если целый год дома больной сидит?

Вверху на круче действительно стоял Коравье. Он устал от долгого стояния и собрался уходить. Тем более что смотреть больше было не на что — берег внизу опустел.

Собака тоже поднялась и ждала.

— Идем, идем, — сказал ей Коравье. — Видала, как океан Еттувье забрал? Океан много охотников забрал. Олеля моего забрал. Ты это видать не могла. Ты тогда еще на землю не пришла.

Из-за слабого зрения Коравье многого не разглядел. Он потерял из виду тонущего Еттувье, как только отлив стал уносить его лодку от берега. Потом он закрыл глаза и вздремнул. А проснувшись, обнаружил, что народ расходится.

Коравье пересек улицу и опять приплелся во двор Пепеу, поросший крупными белыми ромашками, опустился на низкое крыльцо.

— Садись, — сказал он собаке. — Посидим немного — домой ходить надо…

Собака забралась на крыльцо, растянулась у порога.

И снова — пожалуй, в десятый раз сегодня — Коравье не заметил, как задремал, держа на весу голову. Голова его все ниже опадала на грудь, вздрагивая и подергиваясь. Особенно резко дернулась она, когда рядом раздался осипший голос Пепеу:

— Эй, Коравье, ты спишь, ничего не знаешь! Ротваль из воды Еттувье доставала, когда его Келлы забирал! Еттувье живой совсем остался! Медпункт теперь сидит, плачет много, прощенье просит!

Часто моргая слезящимися глазами, Коравье уставился на Пепеу. Со сна он плохо разбирал, о чем тот говорит.

— Надо домой ходить, — безотносительно сказал он и заерзал на крыльце, собираясь подняться.

— Зачем тебе домой? Сейчас старуха моя придет, ужин давать будет, — возразил Пепеу. — Калянто приходить обещал. Теперь Еттувье праздник делать будет, все село угощать!

— Как Еттувье угощать будет? — удивился Коравье. — Еттувье Келлы забрал.

— Ты разве не слышал. Я тебе говорил — Ротваль Еттувье из воды достала. Он теперь медпункт совсем живой сидит. Пепеу всегда говорил: не надо Келлы бояться! Пепеу лучше, чем книжка, знает!

— Зачем глупые слова говоришь? — ответил Коравье, поднимаясь с крыльца. — Я сам смотрел, как Келлы Еттувье брал. Тебя Келлы за такие слова к Верхним людям не пустит.

— Если ты лучше меня смотрел, уходи тогда домой, — обиделся Пепеу. — Я с тобой спор делать не хочу, мне спать надо. Когда ночь, в районе все люди спят крепко, а не глупый разговор делают.

Коравье, ничего не ответив, молча поплелся со двора.

— Собаку тоже зови! — сердито крикнул Пепеу и пнул ногой собаку. Та молча, как и ее хозяин, заковыляла прочь.

Пепеу сел на крыльцо. Он до того набегался и намаялся за этот вечер, что ноги стали тяжелыми, будто к каждой привязали по камню. И вдруг Пепеу вспомнил о своем животе, задрал рубашки, сперва оглядел багровый рубец, потом потрогал его пальцем, затем похлопал по нему ладонью.

— Хо-хо! — весело сказал он сам себе. — Совсем живот здоровый стал.

— Эй, Коравье! — весело прокричал Пепеу, напрягая сорванный на собрании голос. — Приходи завтра опять! Я тебе много других новостей расскажу! Я в больнице много новостей слушал!

Коравье не оглянулся.

— Ладно, если ноги болят, можешь не ходить! Я сам ходить к тебе буду! — великодушно решил Пепеу.

Ходики с петухом на циферблате, висевшие на стене председательского кабинета показывали половину второго ночи. Они еле тикали — ржавая гирька, к которой был прикручен проволокой камушек, опустилась до предела. Барыгин отошел от окна, потянул цепочку.

Ходики застучали громче и веселее.

Барыгин вернулся к окну, опять стал смотреть на закат.

Окно выходило в тундру. Тундра была ровная и белая, точно снегом заметенная, — от ромашек. Белая равнина убегала вправо, терялась у сиреневого горизонта, а слева, в той стороне, где лежал невидимый из окна океан, чернели сопки — за крайнюю садилось солнце, кроваво окрасив небо.

Барыгин молча смотрел на закат. Сесть ему было негде — все три стула были заняты. На одном сидел Калянто, внимательно разглядывая трещины и чернильные пятна на шершавом столе. Рядом примостился бухгалтер Чарэ, а поодаль, у железной печки, Рыпель застругивал ножиком карандаш.

Все молчали. Да и говорить было не о чем, потому что все уже было сказано. И разговор с Калянто о падеже в седьмой бригаде тоже состоялся. Но начал его не Барыгин, а сам Калянто. Когда Еттувье несли на брезенте в медпункт, Калянто, вздохнув, сказал Барыгину:

— Сам видишь, как крепко живет предрассудок. Боялись Еттувье спасать. А весной у нас много олешек погибло. Бригадир на оленьей лопатке гадал, маршрут менял — половина стада пропала.

— Я знаю, — сказал Барыгин.

— Я тоже думал, что знаешь, — согласился Калянто.

— А почему в сводках не показали, почему перед районом скрыли? — спросил Барыгин.

— Потому — стыдно, — объяснил Калянто.

— Ну что ж, зайдем в контору, потолкуем, — предложил Барыгин. — Бухгалтера тоже зови.

— Ладно, — кивнул Калянто и осведомился: — Лекцию Рыпель отменять будет или опять в клуб всех звать?

— Лекции не будет, — ответил Барыгин.

— Правильно, — сказал Калянто. — Отдыхать надо, скоро на охоту ходить. Когда охота идет — лекции зачем делать.

Никакого толкового разговора, как хотел бы Барыгин, в конторе не получилось. От Калянто и бухгалтера Барыгин узнал не больше, чем от Кима. Погадали в седьмой бригаде, изменили маршрут, загубили молодняк и важенок — вот и все.

— Ну, а почему все-таки не сообщили в район? — добивался Барыгин. — Факт преступный, а вы его скрыли. Ответственности боялись?

— Ничего не боялись, — ответил Калянто. — Я тебе уже говорил: стыдно было. Я тебе говорил: у нас предрассудки живут, а ты в районе ругаешь за это.

Рыпель возмутился:

— А что ж тебя благодарить прикажешь? От кого другого, а от тебя, Калянто, я не ожидал. И ты нам голову не морочь — стыд тут ни при чем. Очковтирательством с Чарэ занялись. Хотелось, чтоб колхоз первым в районе по отелу вышел, чтоб тебя как лучшего председателя хвалили. А слава твоя, выходит, дутая.

— Я так не хотел, — ответил Калянто, потирая сонные глаза. — Чарэ сводки всех колхозов по отелу из газет выписал — одинаково мы первые в районе получаемся, даже если наш падеж считать. Чарэ посчитал, я проверил.