Название поселка, это знали все шоферы, произошло от пометки на карте «АТК» — автотранспортная контора. На трассе много названий, данных то по случаю, в шутку, а то и всерьез. Есть ручей Фара — туда шофер фару уронил; несколько сопок Инвалидных — на них и инвалид взберется; перевал Рио-Рита — в сороковых годах искали в тех местах олово и еще кое-что — назвали в честь модной мелодии. А есть перевал Капран, на нем стоит обелиск геологу Капранову, заметенному метелью в летний день; есть обелиск погибшему от лавины трактористу-дорожнику Гусакову — на перевале Гусакова; есть обелиск убитому бандитами дорожному мастеру, обелиск связисту и много — шоферам. Видно их только летом, когда спадает с угрюмых сопок белая простыня снега.
Эх, трасса, тяжело ты давалась людям…
…Назад возвращаться всегда веселее, чем уходить в рейс. Дорога бойко бежит домой, ничем ее не остановить: преградит путь болото — перекинется через него по насыпи; разольется река — перескочит мостом; раскорячится поперек сопка, вся обомшелая от времени, или нависнет крутым зигзагом скала — обежит, минует и их.
Мелькнул перед мостом у Дебина, по-шоферски Левого берега, фонарь с завитушками, потом поворот — и через час вот он, родной гараж. Коляй по привычке осмотрел со всех сторон верный МАЗ, смерил щупом уровень масла, пнул баллоны и собрался уходить.
Его остановил один из слесарей:
— Иди послушай дружка своего!
Только теперь Коляй обратил внимание, что за столом, возле крапов с водой, никто не «забивает козла». Голоса раздавались сверху. Он поднялся по лестнице на галерею и свернул к кабинету завгара. Из распахнутой настежь двери клубами валил папиросный дым.
Посредине комнаты стоял Романтик с красными пятнами на лице, остальные сидели вокруг на стульях. Петрович кивнул Коляю — мол, устраивайся как можешь. Романтик оглянулся и продолжил:
— …из часов сутки. А на собрании выступаем, других ругаем.
Колбасин, не вставая с места, сказал:
— Как бы он вещи перевез? Бюро услуг нету, здесь же дикий край, приспосабливаться надо! — И добавил кому-то в угол: — Пацан, будто только родился…
Романтик хотел что-то ответить, но его опередил завскладом Егоров:
— Карбюратор новый не ему, а Федору достался, вот и выступает! А что Федор помог сервант из Магадана перевезти — так его там не загрузили, он сам скажет!
Петрович длинно посмотрел на Колбасина.
— Мне звонили, что ты на базе даже не появлялся…
Тут из дальнего угла вылез Полтора Оклада и громко, будто у него наконец прорвался нарыв, начал:
— Раз уж мы здесь собрались, я начальству прямо в глаза скажу! Надо помещение подготовить! Это ваша недоработка — стульев мало, один вообще сломан, — он махнул рукой, будто рубил воздух, — форточка не открывается! Я сам… в участкоме состою. Мы знаем, кто в канистру бензин отливает, кто пассажиров берет, да пока молчим!
И он сел.
До сих пор сидевшие спокойно шоферы зашевелились и загудели: «А ты видел?», «Они двое честные, остальные дураки…», «С вами и работать никто не пойдет!» Трофимов, который ни разу в жизни не словчил — это знал каждый в гараже, — и тот заволновался. Когда на него сваливали всю грязную работу, он кряхтел, но молчал, а тут вставил:
— Не надо, на всех-то…
Если бы не вылез Полтора Оклада, мужики за Колбасина не заступились бы. Он ударил по живому, по тому, о чем все знают, да не говорят.
Теперь появилась возможность сказать. В самом деле, как же быть, — на моторной лодке ездить надо? А бензин где брать, если его не продают? Надо и вещи перевезти — на чем? А как зимой пассажира не посадить, если он чуть не закоченел на дороге? Некоторые за это рубли берут — что правда, то правда…
С завскладом подружиться был самый удобный момент — стоило присоединить голос к общему хору. Но Коляй посмотрел, как Романтик вжимает голову в плечи после каждого возгласа, и промолчал.
Петрович широкой ладонью посадил Романтика на стул. Он посмотрел на не сводящих с него глаз Колбасина и Егорова и сказал:
— Всем идти на рабочие места. Вы оба останьтесь.
Петрович был справедливым. Если нужно было поругаться с начальством — из-за запчастей, квартиры для шофера или другого, — не по телефону это делал, а говорил в глаза. Не помогало, не боялся на собрании с места подняться. Каждый в гараже знал, что завгар за него стеной, если тот прав. Если виноват, тут потачки не жди.
Его уважали и те, кого он в слесари перевел, и даже те, которым пришлось уйти «по истечении договора». Потому что в душе они признавали: наказаны правильно — не левачь, не выпивай. Строже всех Петрович относился к себе. При жене, бухгалтере торговой конторы, квартира его походила на полупустую комнату общежития.
Сейчас все понимали: что-то будет. Сами камешки со скал не падают — это или начало обвала, или свежий ветер. Петрович умный. Он так сделает, что шоферы сами поймут — обвал это или ветерок дунул.
Когда выходили из дверей, Полтора Оклада широко улыбнулся, похлопал Романтика по плечу:
— Так с людьми нельзя — бывает, что ж, выручаем друг друга. Ты себя выше нас никогда не ставь!
И заоглядывался вокруг, ища одобрения. Ему никто не ответил, каждый глядел в сторону. Трофимов, который готов был улыбнуться любому остановившему на нем взгляд, сделал вид, что выщипывает катышек из шапки.
Коляй пришел домой один, открыл ключом дверь, потом почитал свежие газеты, погрыз кедровых орехов. Романтик не появлялся. Кулек конфет из его тумбочки исчез: видно, пошел какой-то зазнобе. Зато скоро вернулся с работы Пронькин.
— Знаю, знаю, — сказал он. — На какого человека руку поднял — ведь он полстройки деталями обеспечивает! Ну, писатель, он меня доведет…
Коляй ничуть не удивился, что Пронькин об этом знает, но рассказывать подробности не стал. Буркнул под нос, взялся зашивать протершийся носок.
Пронькин выглянул в форточку, спрыгнул с подоконника на пол и предложил:
— Пошли в тридцать вторую! Кое-что предусмотрительно имеется, — он щелкнул по оттопыренному карману.
— Больше не ходок, — сказал Коляй.
— Сопротивление женщины волнует мужчину, — обнял его за плечи Пронькин. — Думаешь, меня бабы по морде не били? Ей гордость показать надо, пусть! Зато потом — эх!..
— Не, — отказался Коляй.
Он снова вспомнил, как ходил в гости в тридцать вторую, там каждый день справляли чей-нибудь день рождения. Когда Пронькин брякнул, что Коляй впервые в жизни ест песочный торт, все уставились на него. Он глазом не моргнул. Сначала будто цементной крошкой рог набил, а потом даже понравилось. По хмельному делу Коляй наклонился что-то сказать тершейся об него соседке и получил по щеке; потом в кухне он долго объяснялся, они помирились и целовались. Теперь Коляю было стыдно — как сопляк вывернулся наизнанку перед первой встречной.
Пронькин ушел один. Вернулся он минут через десять и с порога понес околесицу:
— Амазонки, суки, они же всех мужиков поубивали! У тебя металл штампованный — не лезь электродом, расползается, — шпарь автогеном! Кто же от бесплатной откажется, да еще на родное Черное море…
Коляй никогда не подозревал, что человек может напиться так быстро. Пронькин привязался к нему:
— Ты на Черном море был? Лучше всего, говорят, в Туапсе. Шашлыки, бабы, дороги — во! Берем отпуск вместе!
— Чего я там не видел, здесь поохочусь. Ложись спать.
Но Пронькин бормотал про загубленную жизнь, плакал, потом начал хвастать, что свинцовку в миллиметр положит на стык ощупью. Он тащил Коляя на улицу доказать это, махал руками и рвал пуговицы. Тогда Коляй насильно раздел его, положил в постель и сел сверху.
— Все, сплю! — дал слово Пронькин и захрапел.
Коляй видел, что тот храпит нарочно, а сам исподтишка косит глазом, слез с него и сел на стул. Пьяный что сумасшедший, его переубедить нельзя, можно только в лучшем случае успокоить.
Хлопнула дверь, и вошел Романтик, отряхивая с куртки снег. Коляй хотел пошутить, мол, когда свою невесту покажешь? Но тот серьезно кашлянул в кулак, сел за стол, как в президиум, и пригладил волосы.
