У меня захватило дух. В это время на сцене держал речь директор нашей школы. Он говорил об Америке, о благословенной стране, а я думал о деньгах, которые мог бы заработать. Дело в том, что вот уже несколько дней меня занимала одна мысль — купить роскошный набор письменных принадлежностей и ночью, когда в доме наступает полнейшая тишина, доверить бумаге все те слова, которые я хотел сказать Аиде, излить ей свой восторг, рассказать, как я ее обожаю. Однажды утром, скорее всего незадолго перед тем, как школа закроется на каникулы, я попрошу у нее учебник алгебры на время и туда, между страницами уравнений, с трепетом вложу мое послание. Наверное, она так и не напишет мне, и ни по почте, ни лично я не получу ее ответа. Неважно… Тишина тоже наполнена ее голосом.
В эту ночь мне пригрезилось, будто я только что возвратился из поездки по самым знаменитым музыкальным центрам мира. Газеты Манилы не скупились на похвалы в мой адрес. Мой портрет красовался на обложке самого популярного журнала. Автор писал, как много лет тому назад я бродил по улицам Буэнависты, неся скрипку в черном, изрядно помятом картонном футляре. В Нью-Йорке, сообщал корреспондент, один миллионер поднес мне бесценную скрипку Страдивариуса с пластинкой, на которой выгравировано: «Ваш народ должен восхищаться Вашим гением». Мне снилось также, что я провел уик-энд в загородном доме этого миллионера на Гудзоне, и юная девушка в голубой юбке и белой матроске, хлопая мне своими ладошками, срывающимся голоском кричала «Браво!».
Домашних удивляло рвение, с которым я относился к урокам скрипки. Моя тетка, приехавшая со своими детьми из деревни к нам на каникулы, прихватила с собой и служанку. Эта бедная девушка бегала теперь за булочками и солеными хлебцами по утрам, и мне пришлось отказаться от моих привычных утренних прогулок к булочнику. Конечно, я не мог быть благодарен тетке за это.
А еще меня раздражали ее многочисленные поручения, которые отнимали у меня много времени. Я постоянно ссылался на то, что мне надо играть на скрипке, и, заметив это, она как-то сказала:
— Видать, ты хочешь стать музыкантом? А знаешь ли ты, что на вечерах музыкантов всегда кормят в последнюю очередь?
Может быть, думал я, она принимает музыкантов за свору собак, грызущихся из-за объедков? Но ее пошлые мысли и слова как-то мало трогали меня. Мне даже казалось, что она говорит все это не очень серьезно.
И все же ее замечание обидело меня. Бабушка постоянно уговаривала меня поприлежней относиться к урокам в школе, но я снова и снова отправлялся к Пете Саэсу на репетиции. Она потребовала также, чтобы я отдал ей на хранение заработанные деньги, и у меня не хватило духу отказаться. Украдкой я подсчитывал, сколько у меня уже набралось денег и хватит ли их, чтобы купить брошь. Почему мне хотелось тогда преподнести Аиде именно брошь, я не знаю. Но я сосредоточил на этом все свои помыслы. Я ходил по китайским лавкам, располагавшимся в торговой части города, но приказчики, вероятно, считали меня слишком маленьким и сердились, когда я интересовался ценами.
Между тем приближалось рождество. Я не мог рассчитывать на то, что Аида останется здесь на время каникул — ее родители, я помнил, жили в Бадахосе, — и мои муки становились поистине невыносимыми. Не раз и не два пытался я объясниться ей в любви. Но мои письма оставались по разным причинам непрочитанными, а учебник алгебры она так и не взяла назад. Нужно было еще купить брошь, но я так и не мог решить, какую же выбрать. Во всяком случае, деньги лежали наготове в бабушкином кошельке, пропахшем тигровым бальзамом.
Меня беспокоила также подготовка нашей классной программы к рождественским праздникам. Наконец пришло рождество. Стоял теплый декабрьский полдень. Я решил выйти из класса в тот момент, когда наш учитель английского по традиции предложит всем обменяться праздничными подарками. Меня выручил случай. В дверях класса показался Пете и поманил меня пальцем. Мы вышли на балкон, и Пете сказал, что хочет сообщить мне один секрет.
Речь пошла об асальто[41], которое предполагал дать Женский клуб в следующее воскресенье в честь Хосефины и Алисы, дочерей дона Эстебана, прибывающих утренним пароходом из Манилы. Старые девы пользовались всеобщей любовью среди местного дамского общества. Несколько лет тому назад, будучи помоложе, местные дамы изучали сольфеджио под руководством Хосефины и учились играть на пианино и на арфе у Алисы. Пока Пете излагал мне все это, быстро-быстро шевеля губами, посеревшими от ежедневных многочасовых упражнений на тромбоне, я представлял себе, как эти сестры, наряженные в шелковые платья, шаркающей походкой направляются в церковь на вечернее богослужение. Они были чрезвычайно набожны, и все дамы Буэнависты не переставали восхищаться этим. Мне вспомнилось, что они были близнецами и, несмотря на свой возраст, часто одевались одинаково — на них были муслиновые платья с низким вырезом и белые летние шляпки. Такой я запомнил эту пару, когда они «по повелению своего отца», дона Эстебана, присутствовали на похоронах моего дедушки. Меня всегда удивляло, что они до сего времени не смогли сыскать себе подходящих мужей в Маниле.
— Этот вечер будет совершенным сюрпризом. Они наняли наш оркестр, — заявил Пете и, опасливо озираясь, заставил меня поклясться, что я сохраню все услышанное в тайне.
Вернувшись в класс, я стал поздравлять своих одноклассников с наступлением рождества. Мне было очень весело. Увидав, что Аида в углу развернула что-то и показывает двум девочкам, я набрался смелости и поздравил с праздником и ее.
— Счастливого рождества, — сказал я по-английски и вдруг увидел в ее свертке расческу и пудреницу в красивой упаковке. «Так вот какие подарки ей нравятся! Они так подходят ей!» Аиду сразу же окружили девочки. Мне показалось, что они с завистью рассматривают и подарки, и ее розовые щечки, и коротко подстриженные темно-коричневые волосы.
На миг я даже лишился дара речи от сознания своей незначительности, так и не поняв, ответила ли она на мое поздравление. Тем не менее я собрался с силами и спросил:
— Вы уезжаете на каникулы куда-нибудь?
— Нет, я остаюсь здесь. — И когда она прибавила, что должны приехать ее кузины и что в их честь предполагается большой прием, я не выдержал и заметил:
— Так вы об этом уже все знаете? — Я почувствовал, что мне следует объяснить, что вечер этот должен быть подготовлен без огласки, чтобы он оказался сюрпризом: на то он и асальто.
На самом же деле никакого сюрприза и не было. Матроны из Женского клуба суетились, вовсю пререкаясь по поводу разных пирожных и иных сладостей, по поводу крещенских вечеров и прочего. В конце концов сестры Ривас превзошли их всех. Коробки меренги[42], конфет, дамские пальчики, сдобные булочки с изюмом и циннамоном, какие умеют делать только швейцарские кондитеры в Маниле, и прочее и прочее — все это, вероятно, прибыло вместе с ними на борту парохода; Я попытался представить себе этот стол: сверкают длинноногие бокалы для пунша; среди изобилия сладостей царят огромные кирпично-красные фарфоровые вазы с золотыми цветами по краю. Местные матроны, однако, вряд ли искренне прилагали усилия, чтобы сравняться с дочерьми дона Эстебана. Наверное, Аида тоже все это видела, думал я. Да и какое мне дело до этого, стоит ли обращать внимание на события, не относящиеся к моей любви?
К назначенному времени, к семи часам, наш небольшой оркестр был в сборе и стоял в ожидании у ворот дома Старого Испанца. Когда, возбужденно щебеча, подъехали леди в тяжелых шалях и нарядных косынках, нам дали знак — и мы грянули увертюру из оперы «Поэт и крестьянин». Когда Пете дирижировал оркестром, глаза его горели гордым огнем — он был несказанно счастлив, что ему пришлось участвовать в таком грандиозном событии. Внезапно зажглись разноцветные лампочки, развешанные садовниками вдоль увитой виноградом стены, — и женщины не преминули отметить, что дочери дона Эстебана оказались готовы к этому приему. Пете прикрыл глаза, щурясь от ослепительного блеска. А женщины, если и были разочарованы, никак не показывали этого.
