Среднюю школу в Мониноне открыли всего за три года до нашего приезда, так что пока она не сделала ни одного выпуска. Другими достойными упоминания учреждениями были танцевальный клуб «Шейк» да парикмахерская «Комфорт». Первое из них ничем не напоминало изысканные дансинг-холлы Манилы, где обучали новейшим танцам, — это было скорее кабаре или «салун», открытый только вечером и ночью и вечно набитый подвыпившими, большей частью легкомысленными отцами семейств, но бывали там и юнцы, спешившие «набраться опыта». Что до «Комфорта», то он был единственной парикмахерской на весь городишко, а потому никто из живущих здесь не мог его миновать.

Парикмахерская была невелика, всего на пять мест, и оборудована древними и весьма неудобными вращающимися креслами, напротив которых висели квадратные зеркала. Привлекали внимание только изображения обнаженных красавиц, приклеенные к стенам; у некоторых клиентов «Комфорта» пересыхало в горле при виде такого откровенного соблазна, и, постригшись, они спешили в «Шейк» либо домой к женам.

Мастеров в «Комфорте» было пятеро: Пелес Булутонг, Иско, Ато, Тиаго и Андой. При первом посещении парикмахерской я попал к Андою, и с тех пор он стал моим мастером.

Никогда не забуду, как встретил меня Андой. Я испытывал некоторую робость, даже страх — так всегда бывает со мной в незнакомом месте. И тут ко мне подошел Андой — он как раз был свободен. Улыбнувшись своей открытой улыбкой, он учтиво пригласил меня в кресло, так что мою робость сразу как рукой сняло, а когда он завязал простыню и начал работать ножницами, я и вовсе оправился от смущения. Андой был великолепным мастером своего дела. Исподтишка я рассматривал его в зеркало. Он был очень смугл, среднего роста, а улыбка, как я убедился, никогда не сходила с его лица. Лет ему было под сорок, и он являл собой картину абсолютного довольства собственной персоной, полной удовлетворенности жизнью. Его не волновали никакие проблемы, для него все было просто и ясно.

— Так это ты, приятель, женился на Розе, дочери нашего казначея? — спросил он, начиная разговор.

— Да, я, — ответил я, поколебавшись, так как не знал, обращаться ли к нему на «ты» или на «вы». В конце концов я решил разговаривать с ним как с добрым знакомым.

— Ну, тебе повезло, — продолжал он. — Хорошая девушка.

— Спасибо на добром слове, — сказал я.

Андой был словоохотлив и не чинясь поведал мне историю своей жизни. Родился он в Мониноне, как и несколько поколений его предков. Он был женат, имел пятерых детей, причем у троих были уже свои семьи. Доучился он всего до третьего класса, но, судя по его высказываниям, соображал не так уж плохо.

— Жаль, что ты мало учился, — сказал я. — В наше время образование — это все.

— Ну, не скажи, — возразил он. — Дело не в образовании, а в судьбе. Кем нам быть в этом мире — решается еще до того, как мы в него войдем. Возьми меня — сколько бы я ни учился, но если мне суждено быть парикмахером, того не миновать.

— Нет, — не согласился я, — если бы ты учился дальше, у тебя была бы другая работа.

— Вот тут-то ты и ошибаешься, — тоном проповедника сказал Андой. — Уж если что тебе написано на роду, так, как ни бейся, ничего не изменишь. Возьми Тиноя, к примеру. Ах да, ты не знаешь, кто такой Тиной. Спроси Розу или тестя — они с ним хорошо знакомы. Уж как этот Тиной заносился! Как вернулся сюда, на первых порах никуда не выходил без шляпы и галстука. Ну, и что из этого вышло? С работы его, конечно, выперли, сейчас он собирает ставки на петушиных боях, да и сам поигрывает.

— Значит, этот Тиной сам во всем виноват.

— Ну да. А только он захотел стать игроком лишь потому, что так ему было суждено.

Я понял, что его позиции неуязвимы.

— А тебе самому нравится быть парикмахером? — спросил я.

— А что в этом плохого — быть парикмахером? — философски изрек Андой. (Все парикмахеры — философы.) — Что бы сделалось с миром, если бы не было парикмахеров?

Я не ответил, так как понял, что дальнейший спор ни к чему не приведет.

Начался учебный год, и мы с Розой стали учительствовать — она в третьем классе, я в восьмом. Я быстро убедился, что городишко был погружен в спячку по той простой причине, что жители его почти неграмотны. Все они за малым исключением разделяли самые нелепые суеверия и безоговорочно верили в рок. Они даже не ощущали потребности улучшить свое положение. Жили тем, что давала скудная земля, и полагались не на себя, а на небо, на всемогущее небо. Третью часть года они работали в поле, а остальные две трети сидели дома, перемывали косточки соседям да плодили детей. Последнему занятию они, видимо, предавались особенно усердно: детей в городке было великое множество, и Монинон мог бы служить иллюстрацией угрозы «демографического взрыва».

Как-то я поделился своими опасениями на этот счет с Андоем.

— А кто может заранее знать, сколько детей ему суждено иметь? — повернул Андой в знакомое русло. — Здесь все от бога. Да и то сказать — ведь это его заповедь нам, людям. Библию читал? Помнишь, что он сказал Адаму и Еве? «Плодитесь и размножайтесь». И кто не выполняет эту заповедь, совершает великий грех.

— А если детей нечем кормить? — возразил я. — Знаешь, ученые говорят, что, если не остановить рост населения, нам придется сидеть на плечах друг у друга. И на земле будет голод, а люди начнут убивать друг друга за клочок земли, на который можно поставить только ногу.

— Вот тут-то ты и ошибаешься. Все вы, больно образованные, выдумываете всяческие страхи. Бог знает, что делает. И если он допускает увеличение числа людей, он знает, как их прокормить. Это уж его забота.

— Это называется фатализм, Андой, — пытался втолковать я ему. — Этак мы ничего не добьемся. И в этом одна из причин нашей отсталости. «На бога надейся, а сам не плошай». Вот ты, например, как ты можешь выбиться из нужды, когда ты палец о палец не желаешь ударить? Ну хорошо, стрижка. Но ведь здесь не хватает работы, тебе надо найти другое занятие. Да будь ты даже единственным мастером на весь Монинон и стриги ты всех, включая женщин, ты и тогда не сколотишь состояния.

— Нет, приятель, ты не прав, — сказал Андой, глядя на меня в зеркало. — Ты совсем не прав. Ты забыл, что каждому из нас уготована своя судьба, и ее не избежишь. Если тебе суждено быть богатым — будешь богатым. Это от бога. И если он хочет, чтобы я всю жизнь был парикмахером, то, как я ни бейся, все равно будет по его, а не по-моему. Тут уж ничего не поделаешь, да и делать-то, собственно, незачем — нельзя же идти против бога.

Так рассуждал Андой, и так рассуждали все обитатели Монинона. Что ни делай, как ни бейся, а все от бога, а потому сиди и жди: если тебе суждено счастье, оно и само придет.

Я прожил в Мониноне пять лет и научился сдерживать свои чувства, научился скрывать раздражение, когда Андой и другие излагали свою «философию».

Когда у нас родился второй ребенок, я решил во что бы то ни стало уехать из Монинона.

— Здесь мне больше нечего делать, — сказал я Розе. — Никаких перспектив. Надо подыскивать работу в Маниле, да и о магистерской диссертации пора подумать всерьез.

— А как же мы?

— Первый год поживете здесь без меня. Буду приезжать к вам каждую субботу. А потом и вас перевезу.

— Но ведь мы здесь прилично зарабатываем. Не голодаем.

— Да, не голодаем. Но я не хочу оставаться в Мониноне. Я здесь сгнию. А главное — дети. Неужели ты хочешь, чтобы они росли здесь?

Первый год моей жизни в Маниле уже подходил к концу, когда произошло величайшее в жизни Андоя событие. Я узнал о нем в автобусе, которым добирался в субботу до Монинона. Пассажиры только и говорили об Андое: он, оказывается, приобрел билет тотализатора и нежданно-негаданно выиграл десять тысяч песо.

Дома подтвердили — Андой действительно разбогател. Я находился в некотором смятении. Что бы это значило? Неужели Андой прав — все зависит от судьбы? И никакие усилия ни к чему не приведут, а вот по воле небес все может измениться в один момент? И его выигрыш… может быть, это награда за то, что он безропотно подчинялся воле всевышнего и ровным счетом ничего не делал, чтобы улучшить свою судьбу?