— А вот, извольте, ваше сиятельство, послушать, — проговорил Ломоносов и достал из папки пачку листков. Затем он сощурился и, сильно отставив листки, начал читать: — «Пункт осьмой плана о учреждении корпуса: «Каким наукам кадеты обучаться имеют». Кроме тех наук, какие ныне к обучению кадет предписаны, имеют они обучаться французскому, немецкому языку, истории и географии политической. Знание истории и географии политической нужно всякому, а необходимо дворянину, к военной службе приуготовляющемуся. История, открыв завесу древности, представит великих героев и полководцев, там увидит он лакедемонянина, противляющегося с малым числом людей безчисленной Ксерсовой силе, представится ему мудрое и осторожное предводительство Ксенофонтово, увидит Александра, с малым числом великие войска гонящего.

Разбирая характер Сарданапалов, будет гнушаться юноша роскошному и сластолюбивому житию, а удивляясь мужеству Леонидову, станет завидовать ему, и мысли юноши к подражанию Леониду склоняться будут. Увидит Курция, за отечество умирающего, и сердцем к нему прилепится, а Катилину, стремящегося отечество погубить, конечно же, возненавидит.

Итак, история больше в сердце молодого человека добродетелей вливает, нежели наистрожайшее нравоучение, а сколько подает военнослужащему пользы, того и описать неможно».

Ломоносов замолчал и поглядел на Шувалова. Он увидал в глазах Шувалова живой интерес и понял, что граф внимательно слушал его.

— Идея твоя, Михаила Васильевич, хороша, да, чую я, надобно ее с самого начала обезопасить: не дать глупцам да начетчикам сделать из истории псалтирь, кою читают, не понимая, и затверживают без всякого разумения. А то ведь, как у нас в иных училищах бывало — твердят наизусть годы, имена да достопамятные приключения: сколько от сотворения мира до потопа лет, да в которой Олимпиаде родился Александр Великой, да сколь было в первом веке цесарей, и как каждого из них звали. От такого порядка пользы ожидать неможно.

— Запишу и это, граф Петр Иванович. Да еще запишу и о пользе для юношей географии политической, ибо она, научая молодого человека разделению земель, взаимному их положению, показывая границы, корабельные пристанища, реки, озера и прочее, не позволяет сумневаться, что знание сего офицеру нужно.

— И это дельно, — согласился Шувалов. — А что у тебя еще?

Ломоносов стал читать о пользе обучения языкам немецкому и французскому.

Он заметил, как Шувалов и вконец распрямился, а потом и встал с канапе. И это примирило Ломоносова с чванливым вельможей, позволившим себе принять профессора в чалме и халате; теперь он видел, что этот человек искренне чтит его труд. И Ломоносову почему–то подумалось: «А сколько раз кивали мне головами в напудренных париках сонные болваны, в мундиры облаченные? А понимали ли они хотя малую толику того, что понял он?» И от этого стало ему легче, ибо превыше всего ценил он труд и в среде сановников отличал лишь тех немногих, кои понимали цену ему.

Закончив чтение, он решил добавить и еще кое–что, о чем думал не раз, но на бумагу не заносил.

— Хочу, ваше сиятельство, просить соизволения вашего и еще на два предмета. Первый — возродить добрый обычай читать кадетам лекции. Покойный Виллим Иванович Геннин частенько профессоров из академии в школу к себе приглашал, и я сам не раз кадетам о различных материях трактовал. Особливо же о тех, кои к военному делу тесное имеют касательство.

— И это, Михаила Васильевич, дельно, — согласился Шувалов.

— А еще один предмет вроде бы к науке не относится, и размышлять, а паче того писать о нем, вами мне велено не было, но дерзну все же и о нем сказать.

Негоже, мнится мне, будущих офицеров штрафовать телесными экзекуциями, либо какие иные расправы чинить, кои их человеческое достоинство нарушают.

Я понимаю, что воинский порядок на повиновении и послушании строится, и потому почитаю справедливым, когда за нарушение дисциплины кадета отдают на гауптвахту, либо не пускают со двора, даже и в праздники, а офицера штрафуют домашним арестом, понимаю и справедливость того, когда за лень, разгильдяйство и паче того воровство отсылают недорослей солдатами в фузилерные полки.

Но никогда не соглашусь я с тем, что будущего офицера и прирожденного дворянина бьют розгами или фухтелями, а то и наряжают в скоморошье платье и он ходит в наряде шута целыми неделями.

(Ломоносов, как и всегда, когда заходила речь об обидах и несправедливостях, распрямился и, сам того не желая, потерял над собою контроль.)

Да и не только дворян все сие касается. А чем хуже благородного недоросля мещанский или солдатский сын, в учение отданный? Почему и его бессмысленно и противно натуре человеческой истязать можно?

Ломоносов не заметил, что его человеколюбивые рассуждения граф слушает совсем не так доброжелательно, как прежние. Последняя тирада, видно было, и совершенно пришлась не по душе графу. Сначала лицо его стало скучным, потом он и вовсе отвернулся к окну, выражая тем самым безразличие к словам Ломоносова.

Михаил Васильевич замолчал: он терпеть не мог говорить что–либо в чью угодно спину — будь то хотя и сама императрица.

Ломоносов молчал, а Шувалов все не поворачивался к нему, пристально разглядывая за окном нечто, одному ему ведомое. Наконец граф повернулся медленно и важно.

— Ты недурной профессор химии, Михаила Васильевич, — проговорил Шувалов, будто скучая. — Ну и пиита, конечно, изрядный. И когда слушаю я рассуждения твои о пользе стекла или о иных подобных материях, то дивлюсь и уму твоему, и многим твоим познаниям.

Но как только принимаешься ты рассуждать о вопросах политических или же нравственных, то не перестаю я дивиться противуположному — коль далек ум твой от твоего нрава.

На чем же, позволь тебя спросить, держится не только армия, но и государство? Не только на розгах и фухтелях, но на штыках и казнях, любезный мой Михаила Васильевич. И мне ли рушить то, что испокон века было становым хребтом армии?

Ты знаешь, я немцев не люблю. Однако ж не могу не почитать мудрыми слова короля прусского, что солдат должен бояться палки капрала более пули неприятеля.

— Да что–то не вижу я, чтоб сия панацея помогала бы Фридриху в сражениях с нами, — озлясь, буркнул Ломоносов.

Шувалов в ответ укоризненно покачал головой:

— Да в том ли дело, Михаила Васильевич? Ты же преизрядный механик и то хорошо знаешь, что силу ломят еще большею силою, оказывая на всякое неугодное нам действие еще большее противудействие.

— Так то в механике, коя имеет дело с вещами неодушевленными, а не в истории человеческой, ваше сиятельство.

— Сей закон универсален, Михаила Васильевич. И не станем тратить время на напрасные прения, ибо это не предмет ученого диспута, а вопрос государственный и политический, а в этом я разумею гораздо более тебя.

— Спасибо за науку, ваше сиятельство. Пойду пробирки мыть да реторты греть. Где мне, мужику, в благородные сферы вторгаться. Разве только в одах, да и то если на то выйдет соизволение свыше.

Ломоносов поклонился подчеркнуто низко и вышел из спальни, пятясь задом, как выходили европейские послы из шатров восточных владык.

…Такой была предыстория того, как возникла объединенная Артиллерийская и Инженерная школа, учрежденная после того, как граф Петр Иванович Шувалов 22 августа 1758 года подписал «Ордер» о ее создании.

В первый год командиром роты, в которой служил Миша Кутузов, был капитан Иван Картмазов.

Он преподавал артиллерию и фортификацию у кадетов самого старшего — третьего курса. А на втором курсе Картмазов читал лекции по высшей математике. Однако и к новичку Кутузову был у Картмазова стойкий и все возрастающий интерес: капитан обнаружил в своем воспитаннике незаурядные математические способности.

К этому времени Миша давно уже оставил кургановскую «Универсальную арифметику» и с удовольствием читал работы Эйлера, написанные по–немецки.