На второй год, как война окончилась, Александр Иванович начал публиковать свои воспоминания о войне и за свою жизнь — а умер он в 1848 году сенатором, генерал–лейтенантом и членом Российской Академии наук — выпустил в свет более семидесяти статей, брошюр и книг мемуарного характера. Разумеется, звание академика Михайловский — Данилевский получил не за воспоминания: из–под его пера вышло семь томов исследований о войнах первой четверти XIX века да, кроме того, он был редактором множества разных изданий.

(В реконструкции биографии Кутузова определенное значение имеют и эти материалы.)

Однако всего не знал и Михайловский — Данилевский, Нужны были усилия многих десятков людей, чтобы биография Кутузова предстала перед нами в том виде, в каком мы представляем ее теперь.

И даже сегодня она все еще не бесспорна и имеет много белых пятен, но все же немало уже сделано, и попробуем вслед за другими кое–что восстановить, если уж не документально точно и не скрупулезно, то все же с тем приближением к правде, какая сегодня возможна.

Письмо Коцебу застало Кутузова в старинном польском городке Калиш. Главная квартира стояла здесь уже месяц. Почти все это время фельдмаршал недомогал и писал жене и дочерям о кашле, о коликах, об общем нездоровье. Ему шел шестьдесят восьмой год. За свою долгую и нелегкую солдатскую жизнь он был несколько раз ранен и только что проделал зимний поход в две тысячи верст.

Здесь, в Калише, он наконец жил в комфорте, тепле и уюте, под присмотром врачей.

Вечером 13 марта Михаил Илларионович ушел к себе в спальню, но не разделся и не велел расстилать постель, а, сняв сюртук, сел в рубашке к столу и, засветив свечу, стал писать.

Он вспомнил о письме Коцебу и решил сделать кое–какие наброски к первой части своей биографии, чтобы помочь тому, кто когда–то ею займется. Он знал, что, кроме него самого, уже не осталось почти никого, кто знал бы хоть что–нибудь о его детстве и отрочестве.

Он подумал: «С чего начать?» И машинально пометил: «Главная квартира, Калиш», как привык начинать всякую депешу и всякий приказ. Потом он поставил дату: «13 марта 1813 года» — и задумался.

В памяти всплыли неясные картины дальнего–дальнего бытия его, отделенные от дня нынешнего чуть ли не семью десятками лет.

Он вспомнил совсем смутное видение маменьки, но не был уверен, видел ли когда–нибудь ее или виною тому рассказы отца и бабушки, и потому решил начинать не с этого.

Он вспомнил и кое–что иное, столь же далекое и расплывчатое, и решил, что начинать надо с чего–то отчетливо памятного и значительного, что и потом почиталось им самим за некую важную веху в жизни, за точку отсчета, если угодно. Он перебрал первые свои жизненные впечатления и, помедлив немного, поставил цифру «1», а затем вывел: «4 сентября 1754 года возвращался я с двоюродным дядей моим Иваном Логиновичем Голенищевым — Кутузовым в Петербург…»

Ранним утром 4 сентября 1754 года марсовый матрос флейта «Добрая удача» вроде бы увидел на горизонте блеклую, прерывистую и короткую линию какого–то берега. Туман еще не рассеялся, низкие тучи плотно заволокли небо, недавно взошедшее солнце еще не грело, да и светило еле–еле, и потому марсовый поостерегся кричать: «Земля!» — а стал подкручивать окуляр подзорной трубы, пытаясь сделать более четким не то примерещившееся, не то и на самом деле появившееся очертание.

Нечеткий, будто размытый дождем, контур чуть брезжил и то совсем исчезал, то появлялся снова, но наконец все–таки определился достаточно ясно.

Матрос все же молчал, пытаясь угадать, что за берег открывается перед ним, и наконец с радостью понял, что это — Котлин. «До Петербурга двадцать миль», — подумал марсовый и, представив, как войдут они в Неву и дружно высыпят на набережную Васильевского острова, радостно закричал:

— Земля–а–а!

Матрос, стоявший на руле, поднял голову и окликнул марсового:

— Котлин, что ли, Иван?

— Должно быть, он. Сескар–то вчера вечером прошли, а ход был такой, что в аккурат надобно быть Котлину.

На крик марсового стали выходить на бак матросы и гардемарины. Конечная цель плавания была уже почти достигнута, и многие были радостны: долгое и трудное путешествие подходило к концу.

Из капитанской каюты, расположенной в кормовой надстройке, тоже вышли двое: командир «Доброй удачи» — невысокий двадцатипятилетний лейтенант, худощавый, длиннолицый, горбоносый, с густыми черными бровями. Он мог бы показаться угрюмым и злым, если бы не глаза его — умные, большие, красиво очерченные, так и излучавшие природную доброту. Вместе с лейтенантом вышел мальчик — на вид лет десяти–одиннад–цати, крепкий, черноволосый, кареглазый. Ростом он был по плечо капитану и чем–то напоминал его — пожалуй, выражением глаз, живых и умных.

Выражение лица его было сложным, казалось, что он и радуется окончанию плавания, и досадует на то, что было оно трудным и долгим. Видно было, что длинный переход не просто утомил, но сильно измотал его. И если бы в эти мгновения кто–нибудь внимательно присмотрелся к лейтенанту, мог бы прочитать на его лице не то извинение за что–то, не то сожаление.

Будто желая загладить свою невольную вину перед мальчиком, лейтенант протянул ему подзорную трубу, и тот, понимающе улыбнувшись, взял ее и, быстро взбежав на верхнюю кормовую палубу, приложил трубу к глазам.

Мальчик долго крутил окуляр, но, из–за того что до Котлина было еще далеко и погода по–прежнему оставалась хмурой, разглядеть ему ничего не удавалось.

В это время он услышал, как по трапу кто–то поднимается — тяжело и медленно. Мальчик опустил трубу и скосил глаза в сторону трапа: по ступенькам, держась одною рукой за поручень, поднимался старик, гладко выбритый, аккуратно и чисто одетый. Другую руку он держал согнутой и нес на руке его плащ.

— Изволь, Михаила Ларионович, епанчу надеть, — проговорил старик. — А то, вишь, как ветрено. Домой–то, дай бог, еще к вечеру добраться.

— А ты, Аким, отчего не в епанче? — спросил мальчик. И по тону его было видно, что надевать плащ ему не хотелось.

— Я‑то на момент к тебе вышел, а ты едва ли скоро отсель сойдешь, — ответил старик.

— Резон, — быстро согласился мальчик и, отдав старику трубу, проворно набросил на плечи плотную теплую накидку.

Старик приложился к окуляру, ловко навел на резкость и удовлетворенно буркнул:

— Он, Котлин.

— Неужто что увидел, Аким Прохорыч? — удивился мальчик.

— А как же! Я здесь был, когда крепость сия еще Кроншлотом прозывалась. Мы сюда с Ладоги первые галеры пригнали. Да надобно тебе сказать, и крепости той, что ныне, тогда еще здеся не было. Стояли земляные раскаты, а на них пушки. Ну, гляди хорошенько, сей момент и ты крепость увидишь.

Старик посмотрел на небо, послюнил палец, повертел головой и сказал уверенно:

— Гляди–гляди хорошенько, вскорости прояснится: ветер с зюйд–оста, должон весь облак в море отнести.

И с тем пошел вниз. А Миша приложился к окуляру и водил трубою по горизонту до тех пор, пока не увидел бледную, будто начерченную пунктиром, линию берега, маленькие, словно игрушечные, домики и столь же крохотные кораблики. А за корабликами разглядел он и серую стену крепости с валами и бастионами.

Миша увидел Кронштадт и сразу же вспомнил, как нередко бывал в Кронштадте, когда батюшка брал его сюда с собою, ибо долгое время служил здесь.

Жили они тогда на два дома: бабушка, маменька и дети в Петербурге, на Третьей Артиллерийской линии Московской стороны, неподалеку от Литейного двора, а батюшка здесь, в Кронштадте.

Увидев валы и бастионы Кронштадтской крепости, вдруг вспомнил Миша и другую крепость — игрушечную, что стояла там, дома, в Петербурге, в его комнате.

И как только вспомнил любимую свою игрушку, то пришел ему на память и тот теперь уже казавшийся страшно далеким день, когда отправился он в это путешествие нежданно–негаданно, оказавшееся тяжким и долгим…