Конечно же, сердце дворянки Простаковой, в девичестве урожденной Скотининой, в силу несомненного благородства происхождения, о чем свидетельствовали и обе принадлежащие ей фамилии, безусловно, было бы на стороне генеалогов — напомаженных щеголей из отставных кавалергардов и пажей, благородство которых подтверждалось не токмо «Бархатной книгой», но зачастую и «Государевым родословцем». И потому среди столпов генеалогии значатся князья М. М. Щербатов и уже знакомые нам П. В. Долгоруков и А. Б. Лобанов — Ростовский, столбовые дворяне Савеловы, Власьевы, Лихачевы и Барсуковы. Однако, как ни парадоксально, в дворянском государстве, науку эту процветающей назвать было никак нельзя.

Не расцвела она и после того, как дворянского государства не стало.

И в многотысячной армии книг по русской истории несколько фолиантов по генеалогии, роскошно, правда, изданных, напоминали и числом и своими сафьяновыми переплетами кучку гвардейских офицеров, затесавшихся в толпу пугачевских мятежников, волжских бурлаков или обыкновенных мужиков–лапотников.

А теперь немного о ветвях и деревьях. Так как всякий отдельный род, семью или фамилию генеалоги изображали в виде дерева с отходящими от основного ствола ветвями, где каждая ветвь соответствовала отдельной семейной поросли, то такие схемы стали называть «генеалогическим древом». А большую купу генеалогических дерев — дворянские фамилии, например, Франции или Англии, Грузии или Кастилии — мы могли бы назвать «генеалогическим лесом».

Так вот, если говорить о русском генеалогическом лесе, то здесь давно уже буйно растет трава забвения, а меж деревами запущенной этой чащобы бродят жалкие одинокие генеалоги–энтузиасты, напоминающие Робинзона и Пятницу на необитаемом острове.

И лишь несколько деревьев в этом заброшенном лесу еще сохраняют следы человеческой заботливости. Это фамильные дерева Пушкиных, Радищевых, Лермонтовых, Аксаковых… Да пожалуй, и все.

Могучее древо Голенищевых — Кутузовых стоит далеко от избранных. Оно находится в неухоженной чащобе, кою можно сравнить и с заброшенным кладбищем, за обвалившуюся ограду которого давно уже никто не заходит, и трава забвения проросла на старых могилах, будто нет на этом погосте родных могил, а все чужие…

Судьба русской генеалогии удивительна — в самодержавном дворянском государстве она была уделом избранных одиночек, и единственный систематический курс лекций по этой научной дисциплине был опубликован лишь в 1909 году, а его автор Л. М. Савелов скончался на восьмидесятом году жизни за океаном, как бы символизируя и мимолетный взлет той науки, которой он служил, и тихую, почти никем не замеченную ее кончину.

А между тем начало русской генеалогии было многообещающим. Она возникла как наука практическая и ставила перед собою чисто прикладные, утилитарные задачи: правильно определенное родство позволяло занять соответствующее «породе» место в обществе, получить свою долю наследства, отыскать могущественного покровителя — четвероюродного дядюшку или хотя и сомнительного, но все же четко зафиксированного в родословцах полулегендарного пращура, общего с каким–нибудь вельможей, в ком и искал покровительства бедный дворянчик.

Был в появлении интереса к генеалогии и другой мотив, ничего общего не имеющий с корыстью и карьеризмом, — интерес возвышенный и чистый, сродни увлеченности родной историей: хотелось определить место своей фамилии в истории отечества, узнать, как переплелась участь твоих прадедов и прабабок с судьбами родины. И вдруг обнаружить — к радости и счастью, с гордостью за них и за себя самого, — что их участь была и частью истории страны (посмотри–ка, как близки по смыслу слова «участь» и «участие») — и из родословцев получить подтверждение активнейшего их участия в делах отечества.

Русское родословие, как и многое прочее, стало предметом забот Петра I.

Однако сначала Петр выступил вроде бы гонителем генеалогии: в 1700 году он закрыл так называемую Палату родословных дел, открытую повелением его отца — царя Алексея Михайловича — за восемнадцать лет перед тем.

Возникла же палата после того, как Алексей Михайлович приказал всем служивым людям «быть без мест», то есть во взаимоотношениях по службе исходить не из того, чей род благороднее и знатнее, а только из живой реальности настоящего времени — места на служебной лестнице и того чина и звания, которые имел сам дворянин в настоящее время.

К 1700 году местнические споры вспоминались, как некие забавные происшествия, и в связи с этим своеобразным курьезом воспринималась и сама Палата родословных дел.

Однако к середине XVIII века, когда старая родовая знать сумела восстановить позиции, утраченные в царствование Петра I под натиском новых людей типа Меншикова, возрос и интерес к старым родословцам.

В некоторой степени способствовало этому и то, что еще при Петре была опубликована «Родословная роспись великих князей и царей российских». Ее покупали, читали и с удовольствием отыскивали собственные связи со старой царской династией — Рюриковичами и новой династией — Романовыми.

Да и сам Петр к концу своего царствования вроде бы вдруг проявил интерес к делам генеалогическим.

В 1722 году он приказал открыть Герольдмейстерскую контору, где снова стали заниматься родословием и, кроме того, учинять все, что относилось до геральдики, сиречь гербового дела.

Однако произошло это, конечно же, не вдруг.

Петр после победы над шведами стал императором, а новый титул обязывал его и к введению новых аксессуаров, соответствующих этому титулу.

Дело было с самого начала поставлено на серьезную ногу. В только что открывшейся Академии наук — тогда она, правда, называлась Академией наук и художеств — одной из первых была открыта кафедра геральдики. Так как предметом ее забот стало изучение генеалогий и изготовление чертежей для создания различных гербов, то она по характеру своей деятельности находилась, как мы бы сегодня сказали, посередине между науками и художествами. (По современным представлениям кафедра должна была считаться очень перспективной, так как находилась на стыке двух направлений или даже двух смежных наук.)

Но не все шло гладко. Когда, например, академик Миллер представил президенту Академии наук Кирилле Григорьевичу Разумовскому родословную императрицы Елизаветы Петровны, то получил такой ответ:

«Понеже профессор истории граф (так писарь изобразил непривычное ему слово «историограф») Миллер партикулярно поднес его сиятельству господину Президенту таблицу родословную Высочайшей фамилии ея императорского величества, о которой ему никогда от его сиятельства приказано не было, того ради его сиятельство, не разсматривая оного родословия, приказал из канцелярии помянутую таблицу Миллеру отдать и объявить, чтобы он ни в какие родословные изследования не токмо Высочайшей фамилии ея императорского величества, но и партикулярных людей без особливого на то указу не вступал, и никому бы таких родословий, под опасением штрафа, не подносил, а трудился бы только в одном том, что ему поручено от Президента, или в отбытности его от канцелярии, как то изображено в его контракте, чего ради отдать ему, Миллеру, сию родословную таблицу, и из сего журнала сообщить копию».

Конечно, дело было и в том, что хороший историограф Миллер оказался совсем плохим дипломатом: граф Разумовский — президент Академии наук — был сыном простого казака, а отцом государыни императрицы хотя и был император Петр, но по материнской линии и ее родословная сильно подкачала: мать «им–ператрикс Елисавет» — в святом крещении крестьянская дочь Марта Скавронская — родилась в курной избе и в молодости была и поломойкой в трактире, и скотницей, и прачкой.

Кому же была нужна такая историческая правда?

Однако далеко не все стыдились и опасались своих родословных. И те же Голенищевы — Кутузовы, заглянув в «Родословную книгу», устанавливали и близкое родство свое со знатнейшими фамилиями России, и, правда дальнее, очень дальнее, свойство даже с боковыми линиями царствующего дома.