Через полчаса начинается бал… Увы, судьба не пожелала сделать Альбрехту почти обещанного подарка.

— Дорогой мой, у меня к вам просьба, — сказал ему озабоченный Геринг. — Не могли бы вы привезти, наконец, этого анархиста? Напомните ему, что Гафенку не может говорить ни со мной, ни с Риббентропом, а переговоры нужно провести се-год-ня!!! Черт бы подрал всех и вся! Завтра кое-что переменится! Одним словом, я не стану вас нагружать ненужной информацией, но очень прошу его привезти. Если он, конечно, еще соображает.

О том, что завтра в Бухаресте ожидается путч профашистской «Железной гвардии», после которого отношения, безусловно, осложнятся, Альбрехт не знал. Но он видел, что Геринг, отвечающий за переговоры лично перед фюрером, сильно нервничает и, как всегда в таких случаях, становится совершенно невосприимчив к настроениям и чувствам других людей.

«Вот уж точно, что черт бы подрал… вас всех», — только и подумал про себя Альбрехт. И поехал за Леем, который, кстати, находился при исполнении своих служебных обязанностей: улаживал требования итальянских забастовщиков.

Лей побывал в бараках, где жили рабочие, согласился, что холодно, тут же распорядился привезти уголь и две сотни самых новых радиаторов, затем сократил рабочий день на час и, наконец, героически перепробовал несколько тех самых эрзацев, которые рабочие отказывались употреблять, заявляя, что все — и маргарин, и сосиски, и соевый шоколад — отдает резиной.

Альбрехт застал Лея в разгар попойки с темпераментными итальянцами. Все конфликты оказались улаженными, рабочие выглядели довольными, а Роберт еще здраво соображал и вполне мог бы решить пару-тройку необременительных международных проблем. С Хаусхофером он поехал без возражений, пояснив, что и сам уже собирался и планировал прибыть как раз после банкета, потому что напробовался тут такой дряни, что теперь два дня ничего в рот не возьмет, а Геринг истеричка хуже Риббентропа, и вообще нечего Альбрехту выполнять его «поручения» — много чести!

Так он ворчал всю обратную дорогу, а Альбрехт смотрел в темное окно машины и с грустью думал о том, как переменился за последний год Роберт и как незаметно это произошло. «А я сам… — вдруг больно кольнуло под сердцем. — Разве я… прежний я, вернулся бы в эту страну, где меня, по протекции, определили в категорию „особо ценный еврей“?»

— Давай выйдем, — неожиданно предложил Лей.

До площади мэрии оставалось еще метров триста, но Роберт все замедлял шаг. Он как будто проверял, не заговорит ли Хаусхофер первым. Но Альбрехт молчал.

Он встретил здесь, в Лейпциге, Джессику Редсдейл, знал о ее плане увезти Маргариту с детьми за океан. И теперь он думал, что Грета, конечно, уедет из Германии, а вот он, еврей, возвратился… И что справедливо было бы таких «особо ценных» называть… «особо подлыми».

— Долго собираешься молчать? — наконец раздраженно спросил Роберт. — Ладно. Я тебе сейчас сам всех назову — этих ос, вьющихся вокруг Бека. Вицлебен, Шуленбург, Небе, здешний мэр Герделер… Кто еще… Шахт, Гальдер…[39] Нет, этот теперь выполняет приказы! Кто-то из них уже приходил к тебе с предложением встать под их знамена? Нет? Допустим! Так еще придут! А как эти господа умеют конспирироваться — сам видишь. Подумай, что тебя ждет. Фарс! И очень много крови.

— Чего ты от меня ждешь? — резко спросил Хаусхофер.

— Наверное, уже невозможного. — Лей остановился.

Они находились почти у самого фасада, в центре залитого светом треугольника, под взглядами десятков людей.

— Единственное, что я могу для тебя сделать, — назвать имя того, кого Гиммлер посадил тебе на хвост. Я его скоро узнаю.

Когда поднимались по уставленной часовыми лестнице, Лей снова замедлил шаг. Альбрехт обернулся. Роберт был очень бледен; на лбу выступил пот.

— Фу, что-то мне нехорошо, — сказал он, расстегивая воротник рубашки. Глубоко вздохнув, тряхнул головой. — Да нет, ничего. Показалось.

«Ну, понятное дело, — усмехнулся про себя Альбрехт. — У вождей желудки нежные… Где им переварить то, что вынуждена жрать нация?»

Зато Геринг остался доволен. Отсутствие Лея он объяснял гостям плохим самочувствием коллеги. Тот появился и пару раз эффектно побледнел у всех на виду. Отлично сыграно! Геринг даже подумал, не стоит ли и ему самому попроситься в ученики к Керстену, чтобы не отстать от Гиммлера и Гесса, которые, по слухам, уже и сердце себе научились останавливать.

Бал продолжался до утра. Пока шли политические беседы, дамы танцевали, изредка меняя партнеров, и лишь в пятом часу в бальном зале начали появляться утомленные политикой свежие кавалеры.

Инга танцевала с Гельмутом фон Мольтке, симпатичным молодым адвокатом, приехавшим сюда вместе со своим родственником, послом в Польше Адольфом фон Мольтке, еще надеявшимся отвлечь Гельмута от активной борьбы с режимом.

«Еще один из тех, к кому „приходили“», — подумал про него Альбрехт, вспомнив резкое предостережение Лея. За Робертом он, из человеколюбия, старался присматривать. Лей явно чувствовал себя все хуже. Альбрехт видел, как он, беседуя с Вольтатом[40] и старшим Мольтке, несколько раз поправил галстук, машинально стараясь ослабить воротник.

Но разговор был важный. Уже сегодня, двадцать седьмого, Польша подпишет с СССР совместную декларацию, суть которой — отказ от поддержки Германии в вероятном германо-русском конфликте. Гитлер по этому поводу выразил очень большое недовольство, но посол Польши в СССР Гжибовский лично заверил посла Германии в Польше фон Мольтке, что это пустая формальность, не более. В стоящем сейчас у колонны «треугольнике» (Вольтат, Лей, Мольтке — все немцы!!!) «польский вопрос» варился следующим способом: Германия (ее плоть — ГТФ — 30 млн рабочих!) в лице Лея диктовала Польше в лице Мольтке (посла Германии!), чтобы тот в лице Польши через Вольтата диктовал Румынии… в лице министра иностранных дел Гафенку, с которым сегодня Германия уже поработала (в лице Лея)!!!

Трое немцев, таким образом решавшие «польский» и «румынский вопросы», должны были бы испытывать сейчас большое удовольствие, однако по их лицам этого было не заметно. Лей выглядел так, точно держал во рту ломтик лимона; Вольтат вообще был мизантроп, а фон Мольтке, правнук легендарного воина и профессиональный дипломат, глядя на себя со стороны, все чаще сам пугался того, что делал.

…А у Альбрехта Хаусхофера росло ощущение неизбежности. Он даже не удивился, когда молодой Мольтке вместе со своей дамой подошел к «треугольнику» у колонны. Полуопущенные глаза Инги лихорадочно блестели. К этой группе приближалась другая: Геринг с миссис Гендерсон, сам посол с Эммой Геринг и еще один озабоченный человек — генерал Гусарек, представитель Чехословакии в «Комиссии четырех», созданной для реализации Мюнхенского соглашения. Обе группы «перетасовались» и, образовав новые, продолжали плавное движение среди колонн. Альбрехт увидел, как Инга, обернувшись, позвала его взглядом.

Он подошел и пригласил ее на очередной тур непрерывно порхающего по залу вальса. Держа ее руку, он почувствовал, как она напряжена.

— Неужели вы все не видите?! — прошептала она, подняв на Альбрехта чудно блестевшие глаза. — Неужели человек должен потерять сознание у всех на глазах, чтобы поняли, как ему плохо?

— Он не ребенок… — пробормотал Альбрехт, внезапно ощутив отчаянную злость. Ему захотелось подхватить Ингу на руки и, прижав к себе, бежать отсюда прочь.

Но он уже знал ее следующую реплику:

— Попроси его на пару слов и уведи куда-нибудь, — сказала она. — Ты говорил мне, что вы друзья… Альбрехт!

Она быстро пошла через зал.

Лея они догнали уже на верхней ступеньке лестницы, держащимся за перила обеими руками. Охрана была рядом и наготове. Втроем они осторожно спустились на первый этаж.

— Ничего, спасибо, я сам… — бормотал Роберт, утирая мокрое лицо. — Выйду, подышу.