Мы никуда не ходим и ни с кем не видимся. Только море, солнце, Людвиг, детские выдумки и… бесконечное сожаление о каждой уходящей минуте. Сейчас „остановись, мгновенье!“ — это крик моей души.

Восьмого Роберту нужно ехать в Мюнхен на юбилей „Пивного путча“. Я решила, что мы будем с ним. Но это всего на сутки. Как только мы вернемся, я непременно снова напишу вам, уже с легким сердцем, длинное и подробное письмо. И дети напишут и нарисуют море и Людвига.

Глюкам я писала дважды. Давид, как мы и договорились, 11-го будет в Рейхольдсгрюне, на дне рождения отца.

Берегите себя, мои любимые.

Целую вас нежно.

Маргарита.

5 ноября 1938 года».

Она редко писала родителям в Александрию такие короткие письма. Она привыкла быть с ними искренней и доверять свои чувства.

Все последние годы, переживая разлуки с Робертом, страдая и мучаясь, она была счастлива, и это было главное, что отец и мать знали о ней. Это же делало их жизнь спокойной, несмотря ни на что. Маргарита же, как и ее братья, до конца готова была бороться за то, чтобы сохранить для родителей этот покой. Но если прежде подобные усилия требовались лишь от одного Рудольфа, то теперь, по-видимому, пришел и ее черед.

Что она могла им написать, чем успокоить?!

…Никогда еще, оставаясь с Робертом наедине, они не говорили так мало. Никогда еще не проводили ночи, не допуская соприкосновений, как будто боясь ощутить не желанную плоть, а холодное стекло, которое кто-то упорно ставил между ними вдоль их брачного ложа. Странное происходило и с самою плотью. Маргарита почти перестала ее ощущать. Внутри что-то выросло и заполнило собой тело. И это «что-то» страшилось близости, отторгало ее.

Он, конечно, все чувствовал. Измученный, он почти перестал спать ночами; просто лежал на спине и глядел перед собой. И она глядела, молча.

7 ноября в их особняке на берегу моря раздался телефонный звонок, единственный за все время.

Переговорив, Роберт сказал Маргарите, что только что в Париже убили барона фон Рата.

Эрнст фон Рат, третий секретарь немецкого посольства во Франции, был ее ровесником и хорошим приятелем. Только происхождение и связи позволяли ему как-то удерживаться на своем посту, да посол Вильчек, прикрывавший все его смелые высказывания и насмешки над нацистами.

Маргарита вдруг подумала: а только ли насмешками все ограничивалось и не перешел ли молодой дипломат к реальной борьбе?

— В него стрелял какой-то мальчишка, еврей, семнадцати лет, в отместку за то, что его семью якобы выселили из их дома в Ганновере. Во всяком случае, так он сам объяснил в полиции, — продолжал Лей. — Три выстрела в упор, один смертельный. Ты ведь Рата знала?

Маргарита кивнула.

— По-видимому, этот парень, Грюншпан, ждал самого посла, а не дождавшись, выпалил в кого попало. Не повезло, — закончил Роберт.

Маргариту вдруг что-то стукнуло. Она подошла к нему вплотную, но он продолжал просматривать газеты, словно не замечая ее взгляда.

— Роберт! Кто тебе звонил?

Он резко повернулся к ней:

— Гейдрих!

— Роберт… Ты можешь… что-нибудь сделать?

— П-повеситься!!!

Он ушел с детьми на пляж. Маргарита села у окна, смотреть на них и на море. Она смотрела и ничего не видела. Жаль было Эрнста, славного, честного. Его убил еврей… Еврей убил немца. Провокация это или случайность — теперь не важно. Какова будет цена?

О погромах говорили повсюду, их ждали… Они, как торф, тлели под спудом, то и дело прорываясь наружу — оскорблениями, избиениями на улицах, разбитыми витринами — повсюду, где под пластами культурных наслоений тлел этот непроницаемо-дремучий, слежавшийся, первобытный слой. Но здесь, в Германии, он казался укрытым так надежно! Ведь одно дело — тявканье с трибун, злобные статейки, глупые, позорные законы! Все это шелуха, политический мусор, легко сметаемый ветрами, всегда обдувающими Германию. Другое дело, если этот сор попал в глаза, в головы немцев…

Утром восьмого они вылетели в Мюнхен.

День 9 ноября отмечался теперь как годовщина легендарного «Пивного путча» 1923 года — самый грандиозный, значимый и торжественный праздник, кульминация всех годовых торжеств.

Маргарита никогда не посещала этих мероприятий, обычно пережидая их где-нибудь на максимальном отдалении. Но теперь удержать детей дома в переполненном людьми, гремящем и поющем Мюнхене оказалось невозможно. Генрих прямо заявил свои права: «Там папа и дядя Рудольф, я тоже хочу». Анна его поддержала.

Маргарита привезла детей сразу на Одеон-плац, где уже горело 240 светильников, по числу нацистов, погибших до 1933 года. Колонна «старых бойцов» еще двигалась от пивной «Бюргерброй», и вскоре стала видна ее «голова» — первая шеренга, в которой были Гитлер, Геринг и Гесс. Перед фюрером шествовал Юлиус Штрайхер со «знаменем крови». В шеренге фюрера шли его главные соратники, называемые «группой фюрера», через промежуток, за ними, — шеренга «старых бойцов», кавалеров «ордена крови», затем — шеренга рейхсляйтеров, гауляйтеров, крейсляйтеров и так далее, по степени важности в партийной иерархии.

Когда это шествие приблизилось к площади Одеон, ударили барабанщики. Началась «последняя перекличка», которую проводили у пантеона павшим — «Фельдхернхалле», около которого стоял в траурном строю Гитлерюгенд. Все смолкло. Геринг в эффектной тишине выкрикивал поочередно шестнадцать имен погибших в 1923 году нацистов, а мальчики отвечали звонкими голосами: «Здесь!» Затем к пантеону возложили гигантские венки. Начались речи, и первой — речь фюрера. Все это выглядело красиво, умиляло, хотя тех шестнадцать погибших едва ли кто помнил в лицо.

Дети глядели восторженно, старались подпевать, запоминая слова «Хорста Весселя». Генриху очень хотелось пройти в колонне с горящим факелом, но этого намерения не поддержал даже отец. Лей сказал сыну, что «прежде чем что-то делать, нужно понять, что ты делаешь» и что здесь «не карнавал». Мальчик не принял этого объяснения и продолжал настаивать. Он проявил небывалое упорство и самостоятельность, обратившись напрямую к Шираху, попросив позволения ему с другом встать в колонну.

Маргарита видела, как Ширах с улыбкой кивает; видела удовольствие на лице Роберта, наблюдавшего за этим проявлением характера сына, но не вмешалась. Она понимала, что сейчас должно произойти.

Генрих не взял факела и не встал в колонну Гитлерюгенда. Сын вернулся к ней как побитая собачонка. Давид стоял рядом с пылающими щеками.

Вечером, уже лежа в постели, Анна рассказала матери, как все произошло. Генрих собирался пойти и взять два факела, но Давид его остановил. Он сказал, чтобы Генрих взял только один факел. Генрих сказал, что один он идти не хочет, и стал уговаривать друга. Но Давид сказал, что он не может взять факел и встать в колонну, потому что он еврей. Генрих не поверил и спросил Шираха, может ли встать в колонну еврей. Ширах ответил, чтобы Генрих не беспокоился и еврея в колонне, конечно, быть не может. И Генрих сразу тоже расхотел идти и сказал, что у него голова болит от дыма.

— Мама, а почему еврей не может встать в колонну с теми мальчиками? — спросила Анна, закончив свой рассказ. — Потому что евреев все бьют, а они не дают сдачи? Но Давид сильный. Он гордый! Если бы он подрался с теми мальчиками, то побил бы их!

Маргарита, поцеловав дочь, обещала поговорить с ней завтра.

Наступала ночь с 9 на 10 ноября 1938 года…

Геббельс уже произнес свою речь с прямым призывом отомстить евреям за убийство Эрнста фон Рата.

Гейдрих уже подписал приказ о том, что «полиция должна обеспечить соблюдение инструкций».

«Во всех землях, — говорилось в этом приказе, — должно быть арестовано столько евреев, а в особенности богатых, сколько может быть размещено в имеющихся в наличии тюрьмах. В настоящее время должны быть арестованы только здоровые и не слишком старые мужчины. После их ареста следует связаться с соответствующими концентрационными лагерями для того, чтобы как можно скорее направить их в эти лагеря».