Этим утром Геббельс попросил у фюрера аудиенции. Вероятно, он выбрал не лучший момент, но еще вероятней, что лучшего для него уже и не предвиделось.
Гитлер принял его настороженно, в присутствии Бормана, но через пару минут все же попросил Мартина перейти с бумагами в соседний кабинет.
Геббельс, не глядя в стеклянно-прозрачные глаза Адольфа, изложил суть дела: он был с фюрером на всех этапах борьбы; он делал все, что было в его силах, но теперь в нем, похоже, перестали нуждаться. Он воспитал себе достойного заместителя в лице, например, Наумана. Он сам, конечно, тоже готов служить общему делу, но, может быть, на другом посту, где-нибудь в дружественной стране, в Японии к примеру.
Геббельс сделал паузу и посмотрел на Гитлера. У того в лице ничего не переменилось. Холод и скука. Йозефа слегка бросило в жар.
Он продолжал, сказав, что Магда хочет развода и он не намерен этому препятствовать, потому что чувствует свою вину перед ней. Да, он полюбил другую женщину и хотел бы связать с ней свою судьбу, а какова эта судьба, будет зависеть от воли фюрера. Он, Геббельс, ко всему готов.
Гитлер молчал. Озноб у Геббельса перешел в нервную дрожь; голову охватило пламя. Гитлер знал силу своего молчания и продержал в нем Йозефа не меньше трех минут.
— Рейхсминистр и вождь не может позволить себе подобное поведение, — наконец произнес он. — Никаких разводов. Никаких романтических чувств и дружественных стран. Мы стоим у границ Европы! Мы на грани войны со всем миром!.. Едва ли мне нужно излагать вам свою волю — вы ее знаете. Работа и очищение от всего, что ей мешает! Заместителей много, но Геббельс один. Вы должны немедленно порвать с этой женщиной. Это мой приказ, и он должен быть выполнен.
Еще помолчав, Гитлер приглушил звон металла:
— Как смягчить этот удар неповинной женщине, позаботятся ваши друзья. Но вы с ней больше не должны видеться, ни при каких обстоятельствах.
Зазвонил телефон. Это Борман, по договоренности, сигнализировал о том, что прошли отпущенные на аудиенцию десять минут.
Гитлер встал. Геббельс тоже. Они несколько секунд стояли друг перед другом, но их взгляды ни разу не пересеклись.
«Друзьями», которым предстояло позаботиться о «смягчении удара» Бааровой и об остальном, стали полицай-президент Берлина граф Вольф фон Гельдорф (после безобразной истории с компроматом на Бломберга крепко и над многим призадумавшийся) и… Геринг. Гельдорфу, как человеку деликатному, было поручено побеседовать с девушкой. Геринг же, если Геббельс будет настаивать на последней встрече, должен был предоставить для нее свой дом. И сам присутствовать, не оставляя влюбленных без свидетелей.
Поручение показалось Герингу препротивным, но и забавным одновременно, и он согласился.
О развитии этой истории нет достоверных сведений — только домыслы; на поверхность вышел лишь финал.
Когда двадцать девятого Геринг вернулся из Бергхофа, ему позвонил Гельдорф и сообщил, что Баарова требует разговора с Геббельсом, в случае же отказа угрожает покончить с собой.
Сам гауляйтер все это время находился дома, никого не принимал и нигде не показывался.
У Йозефа не было друзей. Прежде его это не беспокоило. Но сейчас оказалось, что ему некому даже выговориться. Разве что матери? Чтобы она снова принялась причитать над ним: «ты мой маленький» да «ты мой бедненький»?! Была еще Магда. Всегда выслушивавшая, утешавшая… Как, однако, неприятно оказалось лишиться ее!
О Лиде он заставлял себя не думать. По тому, как говорил с ним Гитлер, Йозеф понял, что выбирать ему предстоит не между женщинами или странами, а между жизнью и небытием. Лет пять назад он, возможно, еще мог бы уехать, «выйти из игры», затеряться, как это сделал Пуци, но теперь он… кентавр. Ему уже нет места в табуне — чересчур заметен.
Чтобы избавить себя от болезненных эмоций, он несколько раз принимал снотворное и трое суток практически проспал.
Когда неожиданно позвонил Геринг, Йозеф даже не сразу понял, чего от него хотят. Геринг объяснил, что Баарова требует последнего свидания.
— Я п-перезвоню, — с трудом произнес Йозеф.
Его точно ударило упругой волной. Эта девушка — такая родная, доверчивая, вся открытая ему и такая нестерпимо похожая на Хелен — как будто уже стояла за дверями, готовая шагнуть навстречу. Разве такое по силам ему? Снова уснуть, ничего не знать, не чувствовать — вот что он только и может сейчас, чтобы потом как-нибудь выбраться и снова начать дышать, жить…
Но совсем отказаться от последнего разговора было бы нелепо, стыдно… хотя бы перед Герингом. Он перезвонил, сказал, что хочет поговорить с ней по телефону.
— По телефону или лично вы станете говорить — не важно. Но сделать это вы должны из моего дома, — вкрадчиво (конечно, с ухмылкой) произнес ненавистный Геринг. — Приезжайте.
Йозеф поехал. Лида в это время находилась дома, после беседы с Гельдорфом она ждала, когда им, наконец, позволят увидеться.
Когда раздался звонок, она не сразу узнала его голос — глухой, как из трубы.
— Я звоню из дома моего товарища по партии Геринга, — начал Йозеф. — Я должен тебе сказать… Я хочу сказать… — Он запнулся.
Геринг, сидевший в кресле, встал и вышел. Геббельс, белый, с трясущимися губами и ледяными руками, был ему противен. Но еще неприятней было воспоминание о собственных трусости и слабости, сломавших в нем решимость расправиться с оскорбившим его Штрайхером и вынудивших пожать тому руку.
Помимо необходимости перетерпеть боль, Йозефу еще предстояло как-то сохранить лицо, то есть попытаться придать общей картине максимум черных тонов, чтобы партийные остряки все не обратили в смех. Ему, самому все и всех высмеивавшему, именно это и грозило теперь, и было опасней, чем прямой гнев фюрера. Смешных людей Адольф при себе долго не терпел.
Геббельс быстро проанализировал, от кого исходит главная опасность. Геринг? Но тот сам был участником и станет помалкивать. Риббентроп, которого Йозеф вышучивал «раз в неделю»? Ему, пожалуй, сейчас не до того. Розенберг? И этому не до Геббельса. Борман? Пожалуй. Лей? Слава богу, в отпуске. Штрайхер? Да, его следовало опасаться прежде других. Этот сумасшедший уже показал, на что способен. Штрайхера полезно было бы задобрить какой-нибудь антисемитской акцией…
Единственным человеком, который в первую неделю ноября встречался с затворником Геббельсом, был Генрих Гиммлер.
Рейхсфюрер приехал к деревушке Ланк под Берлином, неподалеку от которой в уютном деревянном домике Геббельс предавался меланхолии.
— Фюрер окончательно решил судьбу евреев в Германии, а мы чересчур пассивны, — сказал он. — На днях в Париже ожидается акция, после которой гнев немецкого народа должен выплеснуться наружу в стихийной форме. От вас требуется скорректировать в связи с этим вашу речь в Мюнхене и разделить ответственность.
— Почему я? — все поняв, вяло спросил Геббельс.
— Потому что больше некому. Не самому же мне на трибуну лезть, — поморщился Гиммлер. — Штрайхер чересчур одиозен… однообразен, я хотел сказать. Гесс выдвигает условия — чтобы обошлось без жертв. Требует от меня слово чести. — Гиммлер пожал плечами. — Геринг отказался. Лея фюрер сейчас беспокоить запретил. Остальные не годятся. Извините, Йозеф, но придется вам к юбилею путча собрать себя и, так сказать, вдохнуть энергию в акцию, техническая сторона которой подготовлена.
Гиммлер уехал. Геббельс опять запер все двери, но телефоны включил все-таки. Видит бог, как ему было тошно!!!
«Здравствуйте, мои дорогие!
Мы уже неделю в Ницце. Погода здесь волшебная, море такое теплое, что дети купаются. Роберт чувствует себя неважно, но это у него проходит быстрее, чем прежде. Он целыми днями с детьми у моря — я часто вижу их из окон. Сегодня он учил Давида плавать. А наши плавают, как рыбки! Роберт где-то раздобыл ручного дельфина по имени Людвиг. Это чудо природы специально обучено следить за детьми в море и играть с ними. Вообразите себе, сколько радости, веселья, смеха и счастья!
