Сейчас, стоя над телом фюрера, Гесс понимал, что ему, как и два дня назад, в сущности, некого позвать на помощь, а провести сюда врача сквозь кордоны любопытных он позволить себе не мог. Да и некого было: Брандт отсутствовал; Керстен находился при Гиммлере, а Морелля Рудольф и к умирающему не пустил бы. Но нужно было хотя бы проконсультироваться с кем-то.
Подобная «летаргия» посещала и Гиммлера, который был в Судетах, и Геббельса, становящегося ядовитым, как змеиное жало, едва при нем заговаривали о чьем-либо физическом недостатке или болезни, и Лея, на которого Гесс был зол.
Рудольф все же позвонил ему и спросил, что делать с телом после пятидесятичасовой неподвижности.
— Массаж с четырех крайних точек по току крови к сердцу одновременно в четыре руки, — начал объяснять Лей.
— У меня только две, — уточнил Рудольф.
Лей, тихо выругавшись, бросил трубку. Он понимал, чего добивается Гесс: скрыть слабость фюрера от максимально большего количества человек, но Лей не горел желанием ходить в «посвященных».
Через четверть часа он все же приехал, и они принялись за дело «в четыре руки». Когда Адольф, несколько раз глубоко вздохнув, начал стонать и потягиваться, его уложили на живот, и Лей показал, как правильно делать массаж онемевшей спины, чтобы несчастный через минуту не завопил от боли.
— Я знал, что ты специалист, — подбодрил Лея Рудольф.
— Кое-чему следовало бы обучить Еву, — тихо заметил Роберт. — Ты едешь с комиссией или с фюрером?
— Нет, с комиссией едва ли, — ответил Гесс. — Довольно им и Риббентропа.
Лей выпрямился и стал опускать закатанные рукава.
— А ты в Риббентропе не ошибся ли? — отчетливо спросил он Рудольфа. — Этот «фон», по-моему, не все понял.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Гесс, которому тоже показалось, что Риббентроп не то «не понял», не то ловко скрывает главное: фюрер будет выполнять не мюнхенские соглашения, а «годесбергскую программу»[32].
— Я на приеме рассказываю Чаки[33] о будущем автобане Бреслау — Вена, а наш «фон» стоит рядом и смотрит на меня, как индюк на… запонку, — Лей, нагнувшись, поднял упавшую запонку. — С этой комиссией нужно поехать кому-то и настроить инструмент до начала игры, а то даже у Гахи[34], по-моему, отрастают иллюзии.
— Однако скверно, — вдруг произнес Адольф.
— Смотри, он живой, — улыбнулся Гесс.
— Теперь теплая ванна и обед не из травы, — подмигнул Рудольфу Лей. — Я скажу Линге.
Примерно через час камердинер фюрера Гейнц Линге разыскал Лея в телетайпной и спросил, обедал ли уже сегодня господин доктор. Лей понял, что делами ему сегодня заниматься не дадут.
В начале этого года, начиная перестройку «склада компании по производству мыла», как Гитлер обозвал старое здание дома правительства, в теперешнюю неоклассическую роскошь (целый квартал из зданий), Альберт Шпеер спланировал и несколько уютных интимных помещений в теплых тонах, с мягкой, немного старомодной, но удобной мебелью. В них можно было попасть из «Почетного внутреннего двора», но не «дипломатическим» путем через четыре гигантских мраморных палаты, а сразу, свернув направо. Маршрут пока хорошо изучили немногие: помимо самого архитектора, лишь несколько адъютантов да Линге, который и привел Лея, куда требовалось.
Маленькая круглая столовая-гостиная с глубокими креслами, обхватывающими тело, и хитроумным столом в виде многогранника, из которого в любой момент и на любую длину можно было выдвинуть к себе доску так, чтобы поглощать пищу, откинувшись и даже полулежа в кресле.
Лея с порога встретила улыбка торжествующей Юнити. Она и пригласила к столу присутствующих — фюрера, Гесса с Эльзой и Роберта.
Она же (а кто ж еще?!) и обрядила Адольфа в клетчатую рубашку со множеством молний и пуговиц: фюрер в ней походил на простофилю-ковбоя из легкого вестерна; сама же леди была в соблазнительном декольте.
Когда сели за стол, одно кресло осталось незанятым. Юнити сказала, что прибудет «сюрприз».
— У нас табу на политику. За нарушение, штраф — сто марок, — объяснила она Лею.
Мюнхенское соглашение было ее торжеством. За него и подняли первый тост, превратив «табу на всю политику» лишь в стремительный прыжок Валькирии к заветной цели.
«Да что же тебе еще нужно?! — нетерпеливо и властно вопрошали ее глаза, впиваясь в разгоряченное от сна и шампанского, равнодушное лицо Адольфа. — Твой блеф прикрывали мои друзья в Лондоне! Я часами забалтывала тобою Идена, Черчилля и Ротемира! Я поклялась берлинцам, что моя родина никогда не будет с ними воевать! Ради тебя я умолила Дебору оставаться с этим кретином Мосли! Ради тебя я стала антисемиткой, „товарищем по борьбе“ и, отринув прошлое, потеряла всех, кого любила!!! А ты?.. В Бергхофе у тебя сидит эта Браун! В Байройте — Вагнер! В Мюнхене — Лафферт! В Берлине… Кто у тебя в Берлине? Чехова? Троост? Дарановски?..»
Тут Юнити и сама почувствовала, что раздражается уже на пустом месте, тем более что Адольф выглядел сейчас таким мирным и нелепым, что Юнити ограничилась лишь замечанием Эльзе о том, что если бы Венера надела на своего мужа Марса что-нибудь современное, то он сразу сделался бы таким же пошлым, как нынешние войны. Эльза промолчала, зато трое мужчин одновременно повернулись к ней, чтобы ей возразить, но, переглянувшись, снисходительно улыбнулись.
— Видишь ли, детка, — начал после некоторого' молчания Гитлер. — В танках и самолетах пока сидят люди, а к концу века какой-нибудь толстопузый чин станет перемещать их при помощи рычагов на пульте управления. Вот когда наступит пошлость.
— К концу века переменится сознание, — заметила Юнити.
— Переменится лишь техническое оснащение и только. Тот пузатый чин не задумается передвинуть рычажок и стереть целый город одной из тех штук, что нам обещает фундаментальная наука… которую я прямо-таки задушил. —.Гитлер выразительно посмотрел на Лея. Взгляд был веселый.
— По-моему, кто-то платит штраф, — улыбнулся Гесс Юнити.
— На первый раз прощается, — сказал Адольф. — Поговорим о приятном. У меня до сих пор как будто вата в голове. Не хочется думать.
— Если не думать, но о приятном, то предмет очевиден — женщины, — снова улыбнулся Гесс.
— Говорят, принцесса Савойская… — начала Юнити. — Ах, я опять забылась! Какой там у нас штраф?
Она достала из валявшейся на полу сумочки губную помаду и написала ею на салфетке цифру сто. Гитлер на этот демарш только развел руками. В Риме он беседовал с прелестной принцессой, улыбался ей, а дипломаты раздули из этого и впрямь какую-то «политику»! Но он-то тут при чем?!
Фюрера выручил Лей. Он потрогал вилкой выложенный ему Линге на тарелку «объект», сплошь декорированный ароматическими травами и красиво увенчанный розовыми и фиолетовыми листочками с гофрированными краями, и поинтересовался: что это такое?
— Ешьте смело, Роберт, — проворчал Гитлер. — Обыкновенная свиная отбивная.
Лей взял было нож и внезапно расхохотался. Все поглядели на него вопросительно.
— Мне показалось… что это… это… — Роберт с трудом говорил через смех, — …похоже… на Мюнхенский пакт!
Все пятеро посмотрели себе в тарелки, и… маленькая столовая взорвалась от приступа отчаянного торжествующего смеха, за которым последовало еще несколько «взрывов».
Хохотали до слез, до спазмов… Линге прибежал посмотреть, что происходит, и увидел сгибающегося, полузадохнувшегося фюрера с мокрым от слез лицом, хохочущего Гесса (редкое зрелище), держащуюся за грудь леди Юнити, уголком салфетки поймавшую черную слезу, Лея с запрокинутой головой и закушенные губы фрау Гесс. Эльза одна не смеялась. Расхохотавшись вместе со всеми, она подавила в себе эту очевидную истерику, испугавшись за мужа, у которого за пятнадцать лет она ни разу не видела такого приступа.
