Один из сотрудников, негласно выполняющий роль телохранителя, имел при себе лекарства, шприцы и ампулы с обезболивающим. Он сделал Лею укол, и того почти без сознания увезли в клинику Карла Брандта. После чего началась свистопляска: подоспели СС во главе с самим рейхсфюрером, имевшим серьезные намерения.

Выслушав, Гитлер в недоумении посмотрел на Гесса; тот тоже не понимал, откуда, например, взялся стальной прут. Оказалось, что такие отливки иногда вылетали из тисков, поэтому техника безопасности запрещала ходить и стоять в определенных местах. Гитлер и Гесс снова переглянулись.

— Так, может быть… — начал Гесс. Он не успел договорить; вышел Брандт, как будто даже веселый, и сообщил, что у Лея на редкость прочные кости: при таком ударе — ни переломов, ни трещин.

— Что же все-таки с ним? — недоумевал Гитлер.

— Чертовски не повезло, — вздохнул Брандт. — Я знаю два рода боли, которые почти невозможно вытерпеть, поскольку они не отключают сознания — проникающее ранение в живот и такой вот удар по костям голени.

— Он в сознании? — спросил Рудольф.

— Да, в полном. Пишет объяснение случившегося. Но это ненадолго… Боль вот-вот вернется, а он отказывается от уколов.

Гитлер, Гесс и Бош вошли к Лею, который быстро писал что-то, лежа на спине; лист бумаги держал перед ним ассистент Брандта. Он сразу попросил Гесса и Боша своими подписями засвидетельствовать, что он дает показания в здравом уме и твердой памяти. «Иначе на Гиммлера не подействует», — добавил он.

— Я же говорил, что это недоразумение, несчастный случай! — воскликнул Бош.

— Роберт, что с вами произошло? — спросил Гитлер. — Если вы можете говорить и помните…

— Могу и помню, — кивнул Лей. — Только, пожалуйста, прежде подпишите и отправьте Гиммлеру, пока еще не поздно дать задний ход. А я… просто болван, — продолжал он, когда его просьбу выполнили. — Мне сто раз было сказано, где нельзя стоять, а я… Вот и получил. — Он облизнул искусанные в кровь губы и повернулся к Бошу. — А что, уже началось?

— Я сейчас же вернусь на завод, — кивнул тот. — Я надеюсь, все уладится.

Когда они на несколько минут остались втроем, Лей прямо посмотрел на фюрера. Самочувствие у него, как и предупреждал Брандт, ухудшалось на глазах: на лбу выступил обильный пот, дыхание становилось прерывистым.

— Я знаю, что Гиммлер перед съездом искал случай для общенациональной истерики по типу «бухаринского дела». Но пусть работает с кем-нибудь другим. А я… не хочу. Не хочу!

Гитлер молчал. Случай и впрямь был удобный, словно приготовленный на заказ, и это «не хочу» выглядело, как каприз.

А Гитлер капризов не любил.

Сухо кивнув Лею, фюрер повернулся к дверям, в которых тотчас же появился Брандт. Выходя, Гесс почувствовал спиной взгляд Лея.

Гесс проводил Гитлера до машины. Поняв, что Рудольф хочет остаться, Гитлер поджал губы. Это выражение на его лице было хорошо знакомо всем, имевшим возможность наблюдать фюрера в повседневности. Лицо словно леденело изнутри; в серо-голубых глазах — льдины, губы заморожены. «Абсолютный холод», — сказал о таком Адольфе покойный Грегор Штрассер.

Гитлер уехал. Гесс возвратился в палату. Лей по-прежнему отказывался от обезболивающих. Брандт сказал, что он потребовал телефон.

— Я не вполне понимаю, что происходит, — сказал Брандт Гессу. — Но такие нагрузки на сердце недопустимы. Нельзя ли как-то пойти ему навстречу или… хотя бы сделать вид?

«Сделать вид», что общенациональная истерика отменяется, было невозможно: у Лея имелись надежные осведомители.

— Что тебе так претит? — спросил Гесс Роберта, который лежал, закрыв руками лицо. — У Гиммлера есть реальные заговорщики, конкретное дело. Там все чисто — он поклялся. Он всего лишь, как бы это сказать, выстроит драматургию, задаст единство времени и места, украсит сюжет твоей яркой личностью…

— Иди на х…, — отчетливо произнес Лей.

Гесс вышел. Спустившись вниз, посидел в машине. В животе началась знакомая режущая боль. Шофер сразу заметил его состояние, и вскоре к нему в машину подсел Брандт. Откинув сиденье, он велел Рудольфу лечь на спину и расслабиться. Он понимал что сейчас волнует Гесса, и, не дожидаясь вопроса, пересказал ему, как Лей только что объяснил свое упрямство. Оказывается, согласием не то с Марксом, не то с Энгельсом, а точнее собственным нежеланием «повторять историю в виде фарса».

— Как это понимать? — морщась, спросил Гесс.

— Он сказал, что несколько лет назад из него уже сделали шута на глазах одиннадцатилетнего сына, а теперь, послезавтра, мальчику восемнадцать.

Гесс сразу вспомнил «франкфуртскую авантюру»[15] 1931 года и обстоятельства, о которых говорил Лей. Вспомнил и то, что завтра все шестеро детей Роберта приезжают в Мюнхен на день рождения их старшего брата Вальтера. Приедет и Маргарита.

Ну что тут делать?! Пытаться объяснять Адольфу? Нет. Гиммлеру? Но Гиммлер не свободен в принятии решения, в отношении которого фюрер выразил свою волю. Решение придется принимать самому.

— Карл, пожалуйста, передайте Роберту, что я его понял. Я все отменю, — попросил Гесс.

Отъехав немного от клиники в сторону Коричневого дома, он вышел на набережную и минут двадцать стоял, подставив лицо фену. Боль в животе не мешала. Голова работала четко.

Через час оцепление СС было снято; борзописцы, уже заряженные Гиммлером, отосланы по редакциям; сам рейхсфюрер поехал в свою штаб-квартиру дожидаться обещанного ему Гессом звонка фюрера. Гиммлер с досадой и раздражением, но твердо отменил все мероприятия. Он знал, что снайперская винтовка по имени Рудольф Гесс, красующаяся на партийном фасаде, если раз в год все же стреляет, то не промахивается.

Гесс в молодости сочинял пьесы. Но поскольку времени у него всегда не хватало, он щедро раздаривал сюжеты желающим. На один из таких сюжетов Альбрехт Хаусхофер написал пьесу, много лет идущую на Бродвее.

После разговора с Гиммлером Рудольф, взяв с собой свою старшую секретаршу Хильду Фат, поехал к Юнити, у которой очень кстати застал Герду Троост, и живописал дамам сцену на заводе. Гитлер еще должен был находиться в Коричневом доме, туда все четверо и отправились. Там Гесс, собрав внушительную аудиторию, рассказал о страданиях бедного Роберта, вызвав слезы на глазах многочисленных секретарш. Все общество находилось сейчас в Сенаторском зале, где на стене, рядом с портретом Фридриха Великого, уже семь лет висела придуманная Гессом для фюрера надпись: «В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я». Через Сенаторский зал Гитлер обычно проходил после совещаний с военными.

Фюрер появился. И сразу попал в странную, непривычную, наэлектризованную сочувствием и женским беспокойством атмосферу. Это был первый акт пьесы.

Второй, как и рассчитывал Гесс, сыграли три эмоциональные дамы, не знавшие, что Адольф уже побывал в клинике Брандта, и собиравшиеся туда с ним отправиться. Особенно выразительна была Юнити, в глазах которой всеми оттенками переливалась живая боль. Эти глаза на Адольфа почти не глядели.

Когда дамы уехали, Гитлер уже заметно помрачнел, хотя после совещания вышел в приподнятом настроении. И Гесс сразу перешел к эпилогу.

— Я только что еще раз убедился в том, что в центре общенационального напряжения может стоять только один человек, — твердо произнес он. — Любому другому это противопоказано. Как и нации в целом.

Гитлер, брезгливо щурясь, глядел в пол. Несколько раз он выдыхал воздух, передергивал плечами, наконец громко фыркнул:

— Ты сегодня определенно все решаешь сам! Держу пари, ты уже отдал приказ Гиммлеру!

— Гиммлер ждет твоего звонка.

Гитлер снова возмущенно фыркнул:

— Ну, Руди! Мне, что ли, не жаль этого мазохиста? Кстати, как он там? Как и ты, считает меня бессердечным?

— Не знаю, что он считает! Он послал меня на х…!

— Что-о??!.. Все-таки ему здорово досталось. Придет в себя, извинится, конечно.