В булочных пекут пирожки, выносят прямо на противнях на улицу, бесплатно. Одна женщина сказала, что пробует уже в третьем месте и везде хорошие: хозяева не поскупились все положить как надо — и сахар, и ваниль, и начинки.
На Кюрстен открыли новый магазин, в два этажа: на первом — продукты, на втором — одежда, обувь, товары для домашнего хозяйства, детские игрушки. Рабочих привозили целыми автобусами; при входе всем вручали разноцветные карточки (они называются талоны). Мне это объяснил рабочий, дежуривший у одного из входов. Он сказал: „Жаль, фрау, что вы не член нашего Трудового Фронта, сегодня привезли очень красивые ткани. Многие женщины захотят использовать свои талоны на более нужные вещи, но для такой красивой фрау это очень бы подошло. Вы, конечно, можете пройти, — добавил он, — нам приказано всех пропускать, особенно женщин, но без талонов вы не сможете ничего купить… так что уж не ходите лучше“. Он меня пожалел! Спасибо, товарищ.
А в кино меня не пустили! Я еще поняла бы, если б по удостоверениям ГТФ пропускали бесплатно, а без них — за деньги, но чтобы всех бесплатно, но только по удостоверениям, это, по-моему, уже не национальный, а какой-то… трудфронтовский социализм.»
1 мая 1938 года.
«Сегодня впечатления расплывчаты. Берлин похож на пожилую даму, украсившуюся лентами и бантами. Этому городу не идут легкомысленные и дешевые украшения. У берлинцев плохой вкус. Но берлинцы стали улыбчивы. Это очень приятно.
Парады, митинги, качания, спортивные игры… Со всех сторон музыка, все идут толпами, все машут цветами, громко смеются… У берлинцев, оказывается, бурный темперамент — никогда не видела столько поцелуев на улицах.
Речи воспринимаю плохо. Не могу уловить смысл. (Роберт: „Меньше смысла — чаще сердцебиенье“.) Я знаю, что канцлер выступает в Мюнхене, а тебе достался Нюрнберг. Как там?
Я ездила по городу только до семи часов. Банкет был в новой Рейхсканцелярии. Выручила Магда. Пробыли там с ней полчаса и ушли вместе.
Салют, гуляния, карнавал на набережной… Только сегодня я узнала, что 1 Мая — также и день вермахта.»
2 мая 1938 года.
«Напросилась к Роберту в „оруженосцы“. У него такая свита, что в ней может раствориться целый полк. Однако, чувствую, что мое присутствие многих смущает.
С утра посетили три завода, три школы, Университет.
Речи, речи…
„…Демократический принцип большинства всегда и везде означает лишь победу более низкого, плохого, слабого, трусливого и безответственного.
…Принадлежность к элите определяется не происхождением, богатством или образованием. Люди, обладающие энергией, способные лучше других воплощать требования национального духа, готовые твердо идти к своей цели, — вот те „частицы массы“, из которых выдвигаются вожди.
…Человек должен признавать авторитет. Общность без авторитета немыслима. Фюрер, воплощающий авторитет, непререкаем. Все, что говорит фюрер, всегда верно“.
Сколько раз я слышала подобное! Но я безумно боюсь, что это хотя бы раз услышат из уст своего отца наши дети.
Посетили клуб Национальной студенческой организации. Как Роберт не хотел туда ехать!
Студент задал вопрос, согласен ли доктор Лей с определением террора, как меча, сверкающего в руках героев свободы?
Мой любимый не задумался ни на минуту:
„У нас хладнокровно слушают рассказы об ужасах, совершаемых тиранами по отношению к защитникам свободы, о наших жестоко изуродованных женщинах, о наших детях, убитых у материнской груди, о наших пленных, в страшных муках искупающих свой трогательный и возвышенный героизм… а излишнюю медлительность в наказании нескольких чудовищ, упившихся невиннейшей кровью отечества, называют ужасной бойней“.
Аплодисменты. „Все-таки да или нет?“ — снова спрашивает студент. „Конечно, нет“, — отвечает доктор Лей. „Тогда для чего вы только что процитировали Робеспьера?“ Ответ: „Чтобы показать, насколько не изменилось наше эмоциональное „да“. Но мы научились ставить заслоны нашим „внутренним убеждениям“ в виде цивилизованных законов. Аппарат СС — не „сверкающий меч“, а скучный следственный орган“.
Последний визит на новостройку, незапланированный. Два больших трехэтажных дома, развернутых входными дверями друг к другу, между ними — спортивная площадка. Дома новенькие, краска на дверях еще не высохла; при нас вставляли стекла на верхних этажах. Около домов — толпа людей, грузовики, тележки с пожитками, мебель, кучи вещей. Все шумят, кричат, полицейские стоят тут же, не вмешиваясь. Эти дома должны были заселить к Первому мая, но строители что-то не доделали, и заселение отложили. Когда Роберт был уже в городе, рабочие решили вселяться сами, не дожидаясь официального разрешения. Они вывезли из своих старых бараков все вещи и потребовали у мэра ключи от своих новых квартир. Но ключей им не дали. Тогда они послали делегацию к Роберту. Делегацию не пропустили. Они послали еще и еще… Так тянулось до вечера. Их семьи сидели на улице с детьми, голодные и злые, и ругали власти. Когда Роберт приехал, мэр уже распорядился всем раздать ключи, но рабочие пошли на принцип — они решили дождаться вождя ГТФ и высказать ему все. Не знаю, что услышал Роберт в первые минуты общения и что говорил в ответ, но я увидела, как женщины принялись таскать вещи в дома. Роберт, продолжая разговор, взял какой-то чемодан и понес к дому. Свита тут же последовала его примеру. Хирль[7] тоже взял чемодан, его секретарь схватил сразу два, мэр тащил узел, в котором что-то гремело и звякало, должно быть посуда. Хюнлейн[8] поднял на руки мальчика лет четырнадцати, с парализованными ногами. Мальчик, обернувшись, попросил не забыть его тележку. Я увидела среди вещей эту тележку, на которой мальчик, наверное, привык передвигаться. Его мать положила на нее связанные подушки. Я взяла тележку и чемодан и пошла к дому. Чемодан у меня тут же забрал мой телохранитель; он же помог этой семье перенести остальные вещи.
Их квартира оказалась на первом этаже — в три комнаты, с большой прихожей и кухней-столовой (это что-то новое в архитектуре). Хозяйка, фрау Миллер, в первый раз вошла в нее вместе со мною, но остановилась у порога. Взгляд у нее был ошеломленный. Она спросила Хюнлейна, внесшего ее мальчика, не ошибка ли это, ведь их всего пятеро в семье, а тут целый дворец? Адольф весело ответил, что это может быть ошибкой только в другую сторону. Прибежал хозяин, стал извиняться, видимо, за то, что без него все перетаскали, пока он „дискутировал“. Мужчины что-то двигали, а фрау Миллер все ходила по квартире, вытирая слезы; ее сын Макс ездил на своей тележке и смеялся. Он сказал, что у него есть еще две сестры — отличные девчонки, обе сейчас в спортивном лагере Гитлерюгенда. Для них самая подходящая комната — та, что с балконом: на нем они разведут цветы. Мать, услышав наш разговор, похвасталась сыном: мальчик хорошо учится, его приняли в Национал-социалистический Шахматный союз. Девочки тоже активные: младшая состоит в Союзе девочек, старшей скоро восемнадцать, и она уже работает в отделе SP Гитлерюгенда, занимается связями с издательствами и архивами. „Такие умные дети, — говорила она, опять вытирая слезы — Сама-то я мало училась, и муж — тоже. Мы никогда так не жили, спасибо нашему фюреру, да продлит господь его годы. Он заботится обо всех немцах. А уж о нас, рабочих, никто не позаботится лучше нашего дорогого вождя, да усыплют ангелы путь его розами и лилиями. Он сам из бедных крестьян… он наш, и мы его так любим! А то ведь эти подлецы из муниципалитета, уж конечно, такой хороший дом хотели к рукам прибрать и прибрали бы, хоть и наврали с три короба, а он приехал, и все сразу забегали“. Она засмеялась, но вдруг смолкла и посмотрела на меня с опаской. Пока я соображала, как мне назваться, чтобы ее успокоить, она опять заулыбалась и предложила выпить чаю. Через полчаса мы сидели за столом: хозяин с хозяйкой, их сын Макс, мой телохранитель, Фридрих Рейнгардт[9] и Адольф Хюнлейн со своими секретарями. Позже я узнала, что вслед за нашим такие же „чаепития“ начались почти во всех квартирах, но наше оказалось самым представительным — рейхсляйтер, обергруппенфюрер, да еще заглянул доктор Рентельн[10], но посмотрел на меня (удостоверился) и, поздоровавшись с хозяевами, удалился. Я поставила слово „чаепитие“ в кавычки, хотя мы-то как раз пили именно чай. Я спросила Адольфа, нельзя ли сделать для мальчика удобную коляску, современную, легкую, и он обещал. Хозяин все время порывался выставить на стол бутылку и, по-моему, вскоре начал догадываться, что его гости не выражают готовности из-за присутствия здесь моей персоны. Это обстоятельство сильно его смущало, и он стал посматривать на меня с опаской, как недавно его жена.
