В самом большом недостроенном цехе, без крыши и одной стены, собрали рабочих и прессу. Там отовсюду дул леденящий ветер, крутился между укрытых брезентом станков; снег плевками летел в лица, но другой подходящей площадки не нашлось.

От речи ждали обещаний, согревающего оптимизма и воодушевления. После того как эсэсовцы убрались, рабочие вздохнули легче и теплей взглянули на своего лидера. Ему опять хотели верить. Лей это понимал, но у него был сейчас такой упадок сил, что в какой-то момент он едва не сел в автомобиль и позорно не сбежал к чертовой матери.

Он все-таки заставил себя влезть на трибуну, которую предусмотрительно завезли сюда вместе с оборудованием и до поры тоже укрыли под брезентом. Он начал не с обычных зажигательных фраз, а с извинений за свою усталость и нежелание сейчас прикрывать бодрыми словами простую и трудную картину реальности (кое-кто на этих словах даже переглянулся).

«Да, реальность трудна, — продолжал он, — и еще не устроена, как этот цех. В ней дуют ледяные ветры, поднимая тучи проблем и неурядиц, как эту цементную пыль с каменного пола… Да, усталость нас почти не оставляет, но… во всем этом — и в том, что нас окружает, и в том, что внутри нас, — нет уныния, а есть движение и надежда, которые, соединяясь, рождают веру, и мы верим…» Он заговорил о повышении зарплаты — до 90 пфеннигов в час для квалифицированных рабочих и до 65 для вспомогательных — только в первой половине следующего года; повторил свое обещание «повлиять» на директоров; потом перешел к имперским профессиональным соревнованиям, приобретающим бешеную популярность среди кадровых рабочих и молодежи, и несколько раз вызвал бурю эмоций, пройдясь матерным словцом по «не понимающим душу простого человека» начальникам.

Лей говорил около часа. Речь сопровождалась такими взрывами оваций, что Порше опасался за устойчивость трех уже выстроенных стен.

Лей выступал в одной рубашке с засученными рукавами, без галстука, и, когда он сошел с трибуны, кто-то из стоящих поблизости рабочих накинул ему на плечи свою куртку — простую, брезентовую, с глухим воротником и металлическими пуговицами. Лей, поблагодарив, пошел к журналистам.

Одна из них, американка, третий год пристально наблюдающая за происходящем в Германии, была совершенно поражена этим эпизодом и позже так записала в своем дневнике:

«Поступок рабочего, только что выслушавшего одного из виртуознейших демагогов нашего времени, сказал мне больше, нежели все аплодисменты и крики „Хайль!“… Это уже не просто выражение доверия, благодарности или симпатии… Это — любовь… Но неужели все дело лишь в степени виртуозности преподнесения лжи? Или — в чересчур сильном желании этого народа отдаться мечте, или — в слишком большой усталости от бесплодности прошедших лет, или… Впрочем, даже если все „или“ заменить на „и“, то и тогда чего-то не будет хватать для объяснения увиденной мною сцены, столь же естественной, сколь и непостижимой… Поразило меня и то, что доктор Лей, кажется, почти не обратил внимания».

Тут журналистка все же покривила душой. На морозе и ледяном ветру, конечно, можно на что-то не обратить внимания, но только не на то, что спасает тебя от очередного воспаления легких.

Лей еще час вынужден был отвечать на вопросы журналистов, выполняя установку партии — никогда не игнорировать прессу.

Наконец, сославшись на занятость, он поблагодарил всех и вернулся в кабинет Порше. Четверть часа туда никто не входил. Роберт все это время неподвижно сидел в кресле, бессмысленно глядя перед собой.

«Все это не стоит и пфеннига», — снова пронеслось в голове.

В кабинет постучали. Вошли Гиммлер, Лафференц и Порше, пропустив вперед молодую даму в серой шубке, с хлыстиком в руке. Дама небрежно бросила хлыстик, подняла вуалетку и протянула Лею руку для поцелуя.

Графиня Вильгельмина фон Шуленбург, супруга Фрица Дитлофа фон Шуленбурга, заместителя полицай-президента Берлина, и сноха Фридриха Вернера фон Шуленбурга, германского посла в Москве, порой наведывалась в эти места, под Вольфсбург, где интенсивная вырубка вековых дубовых лесов грозила превратить исконные владения Шуленбургов в одну гигантскую строительную площадку. Отец и сын Шуленбурга, ссылаясь на занятость, попросту не желали подвергать свои нервы слишком тяжкому для них испытанию, графиня же, напротив, ездила с охотой, чтобы играть роль озабоченной хозяйки в обществе влиятельных персон, часто посещавших «национальное» строительство.

Подруга Лени Рифеншталь и Герды Троост (вдовы Пауля Трооста, архитектора, перестроившего Коричневый дом), Вилли Шуленбург принадлежала к модному типу женщин — ярких, бурных, фантазерок, спортсменок и светских львиц. Менее одаренная, чем ее подруга, но более красивая и сказочно богатая, она пользовалась репутацией молодой матери, верной жены и строгой ревнительницы семейных традиций Шуленбургов.

Еще утром узнав о происшествии на заводе, Вилли на всякий случай приехала и была вознаграждена редкой возможностью пригласить к себе в имение сразу двух вождей. Протягивая руку Лею, графиня повторила свое приглашение почти скороговоркой, считая дело решенным, и, когда тот попытался было сослаться на неотложные дела, она подняла на него свои бирюзовые глаза и так улыбнулась розовыми подкрашенными губками, что и менее податливое сердце растаяло бы.

Родовое имение Шуленбургов, прекрасно сохранившийся рыцарский замок со всеми атрибутами средневековой крепости, могло бы выдержать, наверное, осады и более современных армий. Он привел в тайный восторг Гиммлера, мечтавшего о чем-то подобном в своей резиденции в Вевельсбурге. Генрих с удовольствием побродил бы по похожим на тоннели коридорам, спустился бы в круглые колодцы, постоял на смотровых площадках и у бойниц… Для него это был отдых, желанный уход от пошлой и плоской реальности в романтические глубины своих полуфантазий-полуснов.

Следуя за хозяйкой в недавно выстроенный в современном стиле особняк, теперешнюю резиденцию графов, он решил, что непременно погуляет по замку — ночью, когда ему никто не будет мешать.

У Лея намерения были прямо противоположные: горячая ванна и постель; больше он уже ни о чем не мог думать. С трудом вылезя из ванны и завернувшись в простыню, как в тогу, он сел в кресло и тупо уставился на свои босые ноги, пытаясь собраться с духом, чтобы одеться и идти в столовую залу, когда дверь кто-то приоткрыл, даже не постучав (или он просто не расслышал). Бирюзовая волна шелка с искрами бриллиантов плеснулась через порог, и графиня опустилась перед ним на ковер, изящно изогнувшись, как китайская танцовщица.

Роберт даже не удивился. В последние годы женщины только усилили свои атаки, а проявляемая им стойкость толкала их порой на прямое бесстыдство.

«Еще год подобного „вегетарианства“, и наши дамы объявят тебя импотентом, мой ангел, — по-дружески предупредила его баронесса фон Шредер. — В наших рядах зреет заговор».

Сказано это было два года назад, за которые, однако, мало что изменилось. «Заговор», похоже, вызрел лишь в коллективное решение отставных и потенциальных любовниц вернуть упрямца в прежнюю колею.

Вилли Шуленбург для подобной миссии мало подходила. Она была чувственна, но холодна. Вялых ласк мужа ей вполне хватало — остальное довершали фантазии. Вилли была фантазерка и сочинительница, в свои двадцать восемь лет еще ни разу не испытавшая оргазм. Но она была честолюбива и желала иметь две репутации: одну для общества, другую — для своего кружка, и поэтому тоже включилась в игру. Ей так хотелось «обойти», «обставить» своих блистательных подружек, вроде Митфорд, Рифеншталь или Чеховой!

И она вошла… поправ все приличия и даже простой расчет: усталость и апатия рейхсляйтера были слишком заметны. Она несколько минут ничего не говорила, просто сидела перед ним — вся в бирюзовом, бирюзовыми же глазами бесстыдно глядя то в его глаза, то на губы и забавляя Роберта наивной решимостью.

— Вы устали… Я велю принести обед сюда, — наконец произнесла она, так же легко и грациозно поднявшись.