— Весьма странное отношение к собственной дочери, — замечает папа. — Можно подумать, что речь идет о посторонней девице.

— Чудесно! — злится мама. — С больной головы на здоровую! Я же еще и виновата. И вообще, не понимаю, с какой стати она должна дрожать? У нее прекрасное ватное одеяло.

— Размером на грудного младенца.

— Уж какое есть!

— К тому же, Нинусенька, одеяло сверху, а холодом тянет снизу.

— Да будет тебе известно, что от холода никто еще никогда не заболел и не умер. Вредно перегревание, а холод для организма как раз полезен.

— Может, и полезен, но чрезвычайно неприятен, — не уступает папа.

— Что ж, — говорит мама, — если тебя так волнуют ее ощущений, можешь позаботиться о матрасе. Никто тебе не мешает. Почему-то всегда все валится на меня.

— Не всегда и не все, Нинусенька, — отвечает папа. — Например, о перине, на которой ты спишь, позаботился я. Надеюсь, ты не станешь этого отрицать.

— В этом ты прав, — соглашается мама, поразмыслив. — Что ж, спрошу Макар Федоровича, может, он знает мастера… Хотя, конечно, никакого матраса такая мерзавка не заслужила. Пусть еще скажет спасибо за одеяло!

— Одеяло, между прочим, тоже не мешало бы надшить, — говорит папа.

— Оставь меня в покое с этим дурацким одеялом! — злится мама. — Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Я уверена, что, если бы я околевала тут от холода и голода, ты бы даже не шелохнулся!

— Нинусенька, извини меня, но в тебе говорит черная неблагодарность. Я приволок для тебя из Германии пудовую перину. Мог бы вместо нее напихать кучу других вещей.

— Что ж, признательна за внимание. Приволок перину, на которой сам же и спал.

Сашка — дядя Саша — получил пять лет.

— Боже мой, какой ужас!.. — стонет мама. — В таком возрасте… Ах!..

— Удачно отделался, — говорит папа. — Повезло дураку.

— Теперь он там умрет! — плачет бабушка. — Как Жорж!..

— Не знаю, что и думать… — стонет мама. — Двенадцатый час! Куда она могла запропаститься? Ничего не сказала, не предупредила… Нет, просто уже сил никаких не хватает!..

— Нинусенька, если ты имеешь в виду мою обожаемую тещу Елизавету Францевну, — зевает папа, — то, уверяю тебя, твои волнения абсолютно напрасны: такое добро не пропадет.

— Как ты смеешь говорить мне такие вещи! — возмущается мама. — Какое-то дикое бессердечие! В конце концов, она пожилой человек — могла поскользнуться, упасть, разбиться. Да что там — плохо себя почувствовать. И главное, не знаешь, куда обращаться…

— Погуляет и вернется.

— Хороши прогулки! В такой мороз!

— Мало ли, — папа попыхивает трубкой, — может, встретила хорошего человека. Или отправилась навестить своего муженька-повара. Официального развода, насколько мне помнится, так и не состоялось.

— Не болтай ерунду!

— Какая ж это ерунда? Одинокая интеллигентная дама, можно сказать, в расцвете сил, вполне могла заинтересовать своей особой какого-нибудь тролля. Или вдовствующего ведьмака.

— Прекрати и не зли меня! — Мама укладывается в постель, но продолжает стонать и охать: — С ума можно сойти… Нет, вы подумайте: не одно, так другое!.. Не знаю… Что же делать? Может, позвонить в морг?

— Удачная идея, — соглашается папа.

— Даже в такую минуту не может оставить своих дурацких насмешек!.. Нет, я этого не выдержу…

Папа вздыхает, но больше ничего не говорит. Мама еще некоторое время ворочается, потом начинает похрапывать. Я засыпаю.

— Что это? — говорит вдруг мама и садится на кровати. — Боже! Три часа ночи! А ее все нет… Надо что-то делать… Павел! Павел! Надо искать, надо куда-то сообщить!

— О чем, Нинусенька?

— То есть как — о чем? Человек вышел из дому и не вернулся!

— Не человек, а теща… — бурчит папа. — Что ж, попробуй позвони в милицию.

— В милицию? Почему в милицию?

— Нинусенька, ну куда же еще?

— Я не знаю…

— Я тоже не знаю.

— Ах!.. — Мама слазит с кровати, идет в коридор. — Разбужу Наину.

Наина Ивановна звонит в милицию:

— Климентьев? Да, это я. Смотри-ка, узнал! Нет, не соскучилась, а по делу. Соседка у нас пропала. Не черт с ней, а иди давай выясни. Трудно выяснить? Я тебя как человека прошу. Ладно тебе! Нет, не то, что ты думаешь. Старуха, семьдесят лет. Худая такая, скрюченная. Я такая буду? Это мы еще посмотрим! Как одета? Ну, пальто, шапка… Круглая шапка… Ну, в общем, да, похожа. Я жду, ты давай не долго. Сейчас выяснит, — передает Наина Ивановна маме. — Есть, сказал, одна — похожа.

— Боже мой, я больше не могу… — Мама присаживается на сундук Ананьевых. — Я от всего этого отправлюсь в больницу. Просто уже сердце не выдерживает…

Телефон звонит, Наина Ивановна хватается за трубку.

— Чего не говорит? Вообще ничего не говорит? А почему это она ничего не говорит? Чудеса. Ты трубку ей дай, пусть с дочерью поговорит! Сейчас приведут, — сообщает она маме, зажимая ладонью трубку.

— Мама! Мама! — кричит мама в трубку. — В чем дело? Где ты? Что с тобой? Почему ты не идешь домой? Ты что, язык проглотила? Ну, не молчи же, ради бога! Боже мой, я не знаю… Я не могу… Это выше сил человеческих… Наина Ивановна, дорогая, почему вы решили, что это она? Скорее всего, это вообще не она. С какой стати она должна онеметь? И вообще, что она делает среди ночи в милиции? Да, да, я слушаю, товарищ милиционер! Видимо, нет, не она. Чего вы не знаете? Может, мне прийти взглянуть? Деньги? Какие деньги? Ну, конечно, давала… Сколько? Я не помню… Я постоянно даю ей на покупки. Да, возможно, оставалась какая-то мелочь. Да, скорее всего…

— Дайте мне! — Наина Ивановна отбирает трубку. — Климентьев, ты меня слышишь? Не выдумывай, никаких актов! Порви все к чертовой матери и давай веди ее нам сюда. Как, не знаешь? Чего не знаешь? Не бойся, если не она, чужую не возьмем, обратно тебе отдадим. Ладно, разберусь. Ладно тебе! Ладно, сказала. Так я жду. — Она вешает трубку. — Ничего, сейчас приведет.

— Какой-то сплошной сумасшедший дом… — стонет мама. — В любом случае, спасибо вам… Я вас подняла с постели… Вы уж меня извините…

— Ничего! — отмахивается Наина Ивановна. — Бывает.

Приходит милиционер и приводит бабушку. Она плачет, одно стеклышко в пенсне разбито, под глазом фонарь, на кофте пятна крови.

— Боже мой!.. Боже мой… — говорит мама. — Нет, я отказываюсь что-либо понимать…

— Ваша? — смеется милиционер. — Геройская бабка! Нипочем не призналась — ни кто такая, ни зачем, ни откуда.

— Но что же с ней случилось? — спрашивает мама.

— Да ничего особенного. На станции метро «Динамо» побиралась!

— Как — побиралась?.. — не понимает мама.

— Милостыню просила, — объясняет милиционер. — Сейчас за это знаете, что полагается? Но поскольку вы свидетельствуете, что деньги эти ваши и что вы ей их давали, будем считать, что состава преступления нету: хоть и просила, но набрать не успела.

— Боже, неужели это правда? — стонет мама. — Какой ужас, какой позор! Убить тебя, что ли, чтобы ты наконец успокоилась? — набрасывается она на бабушку.

Бабушка молчит. Мне все-таки жалко ее — хоть она и говорила про деда, который, был бы жив, взял розги и всыпал.

— Просто уже сил никаких не осталось… Спасибо вам большое, товарищ милиционер, уж и не знаю, как вас благодарить… Вы нам оказали такую неоценимую услугу… Буквально спасли. Я этого никогда не забуду. Я ваша вечная должница.

— Наину Ивановну благодарите, — говорит милиционер.

— Да, конечно, конечно, — подхватывает мама. — Это само собой…

— Но — чтобы не повторилось! — предупреждает милиционер. — А молчала, как Зоя Космодемьянская. Ни слова — ни как звать, ни адреса, ничего! Сколько ни бились — ни звука. А это, — милиционер показывает на бабушкин фонарь под глазом, — вы не подумайте, это не от нас, это она в камере с одной подралась.

— Час от часу не легче! — Мама всплескивает руками. — Что за мука такая — совершенно выжила из ума!.. Но я прослежу, вы не сомневайтесь, товарищ милиционер, больше этого не случится. Ах, просто не знаю, как мне вас отблагодарить за вашу отзывчивость…