— Так что же?
— Я не хочу, чтобы за моей спиной хихикали.
— Подумаешь, какая чувствительность!
— Не будем, пожалуйста, спорить.
— Хорошо, — хмыкает мама, — если ты так настаиваешь, пусть будет по-твоему. Если твое преуспеяние отныне зависит от моего гардероба… Что ж! Но это дикость и глупость. Всегда во все времена на Новый год надевали вечерние платья. Причем гораздо более роскошные и откровенные, чем это.
— Возможно, — соглашается папа.
— Что ты расстраиваешься, Ниноленьки! — успокаивает бабушка. — Эти хамы не понимают! Когда я в тысяча восемьсот девяносто девятом году жила в Варшаве…
— Как, еще и ты тут со своими дурацкими воспоминаниями? — набрасывается на нее мама. — Сядь и сиди, чтобы я тебя не слышала!
— Где им знать, что такое интеллигентная дама!
— Нет, вы подумайте! — стонет мама. — Надеешься хоть в праздник как-то отвлечься, развеяться, так нет! Один со своими нравоучениями, другой с дурацкими рассуждениями! Что за проклятье такое!
— Бутылка ему не главное! — продолжает бабушка. — Ему главное — деньги! Если не хотите дать, то нечего и идти. Ха! Будет смотреть, когда дадите, а после проклянет и не напечатает!
— Замолчишь ты, в конце концов, или нет?
— Что ты, Ниноленьки, затыкаешь матери рот? Я говорю, как лучше! Ты думаешь, отчего Ананьев получил инвалидный билет? Сунул, кому надо! Ха! На улице еле ноги передвигает, а дома швырнет палку и скачет, как козел! Нашел, где подмазать, и шито-крыто!
— Не лезь не в свои дела! — шипит мама. — Никакой Ананьев тебя не касается. И не вздумай ни с кем делиться своими идиотскими наблюдениями. Держи язык за зубами, покуда цел.
— Не хочешь, Ниноленьки, слушать мать…
— Да, не хочу! Не желаю! Все, замолчи!
— Так после будешь плакать.
— Я от тебя и так каждый день плачу. И не забудь, пожалуйста, чайник на плите.
— Почему я должна забыть?
— Потому что я тебя знаю. Как только мы за порог, ты тут же вздумаешь чаи гонять. А потом уснешь и оставишь чайник на огне.
— Я еще никогда не оставляла, — спорит бабушка. — Это ты — голову на подушку и храпишь.
— Я? Что за бред? Я — храплю? Я вообще почти не сплю. Ладно, что с дураком объясняться!.. Пошли.
— Подожди, Нинусенька, — говорит папа. — Ты что, хочешь, чтобы Светлана шла в этом кожухе?
— Новое дело! Не одно, так другое! То ему мое платье не нравится, то кожух не подходит! Ты что, издеваешься надо мной?
— Нинусенька, ты сказала, что Светлана будет носить кожух временно, пока перешивается шуба.
— Да. Я уже договорилась с Лерой Сергеевной, она согласна, но нужно достать верх. И вообще, мне было не до этого.
— В таком случае пускай наденет шубу.
— Ну конечно! Чтобы превратить ее в грязную тряпку.
— Как хочешь, Нинусенька, я никуда не иду. — Папа снимает шапку и расстегивает пальто.
— Что значит не идешь? Что за дурацкие демонстрации!
— Я тебе уже сказал: я не намерен позориться перед Пеликановым.
— Подумаешь, какой великий позор! Что в нем плохого, в этом кожухе? Ты сам его носил в Красноуфимске.
— Носил, потому что не было ничего другого. Для дворника или для водовоза он вполне хорош. Но не для восьмилетней девочки из приличной семьи.
— Можно подумать! Принцесса Наваррская! Да на нее вообще никто не обращает ни малейшего внимания!
— Как угодно, Нинусенька. — Папа снимает пальто и садится на стул.
— Я не понимаю… — говорит мама.
— Я тоже не понимаю, — папа покачивает ногой в новеньком черном блестящем полуботинке, — твоего безумного упрямства. Две шубы лежат в сундуке, а ребенок ходит, как беспризорник.
— При чем тут беспризорник? Никому нет никакого дела до того, как она ходит. Это все твои выдумки. Можно подумать, что мне жалко шубы! Мне не жалко, но я стараюсь сберечь. Если ее перешить и надточать, то она будет носиться долгие годы. Но тебя это, конечно, не волнует. У тебя денег куры не клюют! Не знаю, просто сил уже никаких не хватает… Хорошо, пусть надевает шубу. Но учти — только сегодня. Один раз в порядке исключения. Иначе уже и перешивать будет нечего. Пусти, вечно топчешься под ногами!.. — Мама отодвигает бабушку от сундука и скатывает ее постель. — Пропадает уже всякое желание куда-либо идти…
Папа вытаскивает из сундука мою белую шубку, встряхивает и помогает мне одеться. Шуба пахнет нафталином. Она красивая и мягкая, но кожух я тоже люблю — во-первых, потому, что он папин, а во-вторых, потому, что он такой теплый.
— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то!.. — Эмилия Станиславовна распахивает дверь, и несколько кошек тотчас вырываются на лестницу. — Куда, куда! — кричит Эмилия Станиславовна им вслед. — А ну-ка домой! — Кошки не обращают на нее внимания. — Вот озорницы… Нина Владимировна! Павел Александрович! Мы уже думали, с вами что-то случилось.
Папа целует ей руку.
— Да нет, ничего не случилось, просто туман ужасный, — объясняет мама. — Трамвай еле полз.
— Евгений Васильевич сейчас выйдет, — говорит Эмилия Станиславовна. — Он разговаривает по телефону. Проходите пока в гостиную.
— Подождите, Эмилия Станиславовна, милая, дайте снять боты, — отдувается мама. — Боже, и тут коты! Я чуть не наступила на одного.
Папа вешает мою шубку поверх своего пальто.
— Мы уже не знали, что и предположить. Евгений Васильевич принялся вам звонить, — сообщает Эмилия Станиславовна. — Подошла ваша мама…
— Надеюсь, никаких особенных глупостей не успела наговорить, — бормочет мама. — Эмилия Станиславовна, дорогая, мы тут кое-что принесли…
— Что это? Гусь? Какая прелесть! Тогда давайте пройдем в кухню.
Мы идем в кухню. Здесь стоит огромный длинный стол и почти такая же огромная плита.
— Вы все еще ею пользуетесь? — удивляется мама.
— Не каждый день, конечно, — говорит Эмилия Станиславовна, — но иногда пользуемся. В основном духовкой. Никакого сравнения с газовой.
— Да, без сомнения, — соглашается мама. — Такая духовка дает настоящий ровный жар, а в газовой вечно один край горит, а другой сырой. Впрочем, сейчас в духовках уже и готовить-то нечего.
— Нет, почему же, — возражает Эмилия Станиславовна. — Евгений Васильевич обожает пироги. Знаете, настоящие подовые пироги.
— Я уже и вкус забыла, — вздыхает мама. — Да мне, честно признаться, и нельзя. Я в последнее время ужасно растолстела. Просто не знаю, что делать… Даже хлеба стараюсь не употреблять.
Папа держит кошелку на весу над головой и отбивается от котов.
— Эмилия Станиславовна, милая, так что с гусем? — напоминает мама.
— Да, конечно, — говорит Эмилия Станиславовна, — на Новый год должен быть гусь. Это вы чудесно придумали. Но придется как-то выманить моих безобразников, вы не поверите, они буквально оккупировали кухню, невозможно ничего готовить. — Она вытаскивает из шкафчика под окошком круг колбасы и, помахав им в воздухе, направляется в коридор. Коты дружной сворой устремляются за колбасой. — Да, да, это вам, — обещает Эмилия Станиславовна. — Если будете умниками. Нет, не драться, нет!
Папа осторожно прикрывает дверь, снимает пиджак и принимается разделывать гуся. Эмилия Станиславовна возвращается в кухню.
— Что, Евгений Васильевич так и не появился? Его замучили с этими поздравлениями. Звонят беспрерывно с самого утра. Павел Александрович, давайте я вам помогу. Скажите, что вам нужно. Наверно, какие-нибудь приправы. Ах, я никогда не знаю, где у меня что хранится. Что это? Корица? Корица, я полагаю, нам ни к чему… Такой беспорядок, просто ужас.
— Может, у вас есть яблоки? — вспоминает мама. — Гусь любит тушиться в яблоках. Я собиралась купить, но, конечно, забыла.
— Агнесса! Агнесса! — зовет Эмилия Станиславовна. — У нас есть яблоки? Будь добра, иди, разберись, ты лучше знаешь, где тут что.
На Агнессе сегодня розовое платье с сереньким кружевным воротничком и такими же манжетами. Она уже не такая грустная, как в прошлый раз.
— Я опять без работницы, — жалуется Эмилия Станиславовна. — Кошмар, никого невозможно найти.
