Я возвращаюсь на свое место, сажусь и жду. Иногда по коридору проходят люди, но они почти не глядят на меня.
— Величко спустили? — спрашивает женский голос за перегородкой.
— Давно уже, — отвечает мужской голос.
Я сижу и сижу.
— Ты что, девочка, — спрашивает вдруг какая-то тетенька, — ждешь кого-нибудь?
— Папу, — говорю я.
— Он тут работает?
— Нет, мы просто так пришли.
— К кому?
— Я не знаю…
— Странно, — говорит она. — Чья это девочка тут? — Она заглядывает за перегородку. — Кто-нибудь знает? Она тут уже часа два сидит…
— Девочка, ты чья? — спрашивает дяденька.
— Я с папой пришла…
— А как фамилия твоего папы?
— Штейнберг.
— Василий Семенович, вы знаете такого — Штейнберг?
— Откуда мне знать, — отвечает голос за перегородкой.
Они уходят, а я опять сижу и жду. Наконец появляется папа.
— Почему ты так долго? — спрашиваю я.
— Нужно было, маленький, вычитать гранки, — объясняет он. — А они еще не были готовы. Пришлось ждать.
Мы спускаемся по лестнице и встречаем какого-то дяденьку с сыном. Папа приподымает шляпу, раскланивается с дяденькой, жмет ему руку и принимается разговаривать. Сын дяденьки размахивает большой красной деревянной саблей. Хорошо бы мне купили такую саблю… Нет, мне не купят — у нас нет денег… Мне ужасно, ужасно хочется такую же красную саблю! Но даже если бы у нас были деньги, мама все равно сказала бы, что я уже вышла из детского возраста. Я знаю, она все время так говорит.
Я потихоньку дергаю папу за руку: папа, пойдем!..
— Подожди, маленький, — отвечает он и продолжает разговаривать.
Разговаривает и смеется. Как будто этот дяденька рассказывает что-то очень смешное. По-моему, ничего смешного он не рассказывает.
Я не хочу смотреть, как этот мальчишка машет своей саблей. Он нарочно дразнит меня. Я отпускаю папину руку и иду на нижнюю площадку. Папа все разговаривает и смеется наверху. Даже и не думает прощаться…
— Зачем ты так долго разговаривал? — спрашиваю я, когда мы наконец выходим из здания.
— Тише, маленький, — говорит папа. — Понимаешь, это очень-очень нужный человек…
— Зачем он нужный?
— Это критик Яцовский. Когда твой старый мудрый отец закончит наконец свой роман и когда этот роман напечатают, Яцовский напишет на него положительную рецензию…
— А если ты не будешь с ним разговаривать, он не напишет?
— Если не буду, то, скорее всего, не напишет.
— Ниноленьки, Сашка хочет ехать в гости! — сообщает бабушка.
— Какой Сашка? Какие гости? Что ты ерунду болтаешь! — Мама ставит на подоконник горячий чайник.
— Мой брат Сашка. К нам в гости. Вот — письмо прислал.
— Только его мне тут не хватало! Нет, как вам это нравится — сначала выставил дорогую сестрицу на мороз, а теперь готов ехать к ней в гости! А может, ты его сама пригласила? С тебя станется! — Мама отбирает у бабушки письмо и принимается читать.
— Я не приглашала, я только писала, что Павел Александрович вернулся из Германии и привез много вещей.
— Ну, что ты ненормальная, это давно известно. — Мама бросает листки на стол. — Но чтобы приглашать эту свинью, этого мерзавца — нет, просто уму непостижимо! Он ее вышвырнул из дому как собаку, а она, оказывается, ведет с ним переписку!
Бабушка кряхтит, топчется возле стола, поправляет на носу пенсне.
— В гости приглашает! Жаль, очень жаль, что ты там не сдохла, на этом вокзале.
— Это не он вышвырнул, это Маруська, — заступается бабушка за брата Сашку.
— Маруська? А кто «руки в бруки»? Кто не соизволил даже ответить на мое письмо, когда я просила, чтобы он разыскал тебя? Брат! Сукин сын, мерзавец, каких свет не видывал! Нет, я не могу, мне от этого всего просто плохо сделалось. — Мама опускается на стул. — В гости он, видите ли, желает! Напиши, что мы чрезвычайно тронуты. Бесконечно счастливы!
— Он, Ниноленьки, станет спать на полу.
— У себя дома! Хоть на полу, хоть под полом. У себя дома!
— Может, Ниноленьки, — бабушка начинает всхлипывать, — это последний раз… Может, умру и больше его не увижу…
— Невелика потеря. На том свете свидитесь.
— Ты не знаешь, — плачет бабушка, — он маленький настоящий ангелочек был… Бывало, спит, а я сижу и смотру… Такое важное дитя… Лобик беленький, щечки пухленькие…
Папа сопит в своем углу, потирает ладонью подбородок, собирается как будто что-то сказать, но ничего не говорит.
— Ну, что с ненормальной разговаривать! — Мама поджимает губы. — Что ни день, то новые фокусы.
— Он был на четыре года младше меня… — всхлипывает бабушка. — Нельзя, Ниноленьки, родная кровь… Он нам сала привезет…
— Да, прежде был на четыре года младше, а теперь сделался на восемь старше! Все, не желаю этого слушать! Сейчас же садись и пиши, чтобы не смел и думать! Близко к дому не подпущу! Понятно? И покажешь, что ты там насочиняла.
— Как можно? — убивается бабушка. — Он билет купил. И Маруська станет смеяться. Он, Ниноленьки, водки привезет…
— Водки! А, вот в чем дело!.. Чтобы вы тут напивались с дорогим братцем! Вот этого мне действительно не хватало! Все! — Мама колотит кулаком по столу. — Надоело слушать этот бред! И имей в виду: кончится тем, что в один прекрасный день я отправлю тебя в желтый дом. Да, да, я не шучу! У меня уже нет сил терпеть твои выдумки. Ты меня вынуждаешь принять меры!
— Хорошо, — сдается бабушка. — Раз ты не хочешь, напишу, чтобы не приезжал. Напишу, что мы все лежим в холере.
— Хоть в холере, хоть в чуме, но чтобы духу его тут не было!
— Наденька, ничего если я несколько задержу вам деньги? — спрашивает мама.
Наденька гладит белье на одной половине стола, а я на другой делаю уроки. Марья Трофимовна задала нам написать сочинение: «Первый снег». Нужно придумать про это целую страницу.
— Перезаложила вчера вещи в ломбарде, — объясняет мама, — но дали значительно меньше, чем я рассчитывала.
— Да пожалуйста, Нина Владимировна! — Наденька расправляет простыню и брызгает на нее водой. — Мне не к спеху, я все равно ваши деньги не трачу. На козу откладываю. Как поеду летом в деревню, козу им куплю. Чтобы молоко Олежке было. Пока еще мамка грудью кормит, а на тот год козу надо. — Она склоняет голову набок и тихонько вздыхает.
Я больше люблю, когда она улыбается, а не вздыхает. Когда она улыбается, на щеках у нее появляются две замечательные веселые ямочки. «Первый снег»… Мне надо думать про снег… Вообще-то, наверно, снег одинаковый, что первый, что не первый. Просто тут, в Москве, его сразу затаптывают. А в Красноуфимске он долго лежал..! Чистый-чистый… И толстый… А на реке были черные проруби… Мама сказала: проруби — это чтобы брать воду. Прорубают лед на реке и берут воду. А один раз была пурга… Когда сильный ветер и много снегу, это называется пурга.
— Он у нас прибыльной, Олежка-то, — сообщает Наденька, закручивая простыню валиком.
— Что значит прибыльной? — спрашивает мама.
— Без отца, значит… От председателя. Мамка у нас красивая, вот председатель к ней и ходит.
— А ваш отец где же? — интересуется мама.
— Погиб. В сорок четвертом… — Наденька раскладывает другую простыню и снова брызгает водой. — У нас все так — кто на фронте погиб, кто помер в войну, а которых в Германию немцы угнали. На всю деревню из мужчин один дед Валера остался, да ему уж сто лет скоро. Теперь вот председателя прислали. Мне счастье, что Олежка наш председателев, паспорт получила, а то бы небось так и сидела в колхозе.
Я не должна их слушать, я должна писать. Снег… Первый снег… Первый снег это еще не настоящий. Тоненький… Настоящий снег толстый. Соседский Колька в Красноуфимске провалился в снег. В яму возле ворот… Он, наверно, позабыл, что там яма. Не заметил в темноте. Упал и выл оттуда. Так ужасно, ужасно выл оттуда. Я ни за что не хотела заходить в ворота. А мама сказала: «Не твое дело, иди!»
