— Таких загадок не бывает.

— Бывает!

— Я знаю, — говорит еще одна девочка. — Это — сахар! Правильно?

— Все равно это ненастоящая загадка, — говорит Оля.

После обеда в палату приносят новую девочку. Сестра укладывает ее в постель, накрывает одеялом и уходит к себе за перегородку.

— Новенькая! — кричит палата. — Как тебя зовут?

Девочка ничего не отвечает, даже не смотрит на нас.

— Новенькая! Эй, ты, новенькая! Ты чего молчишь?

Кто-то подбегает к постели новенькой, наклоняется над ней и говорит:

— Она спит!

Сестра заглядывает в палату.

— Не тревожьте ее. И не шумите.

— А почему она не говорит?

— Она очень тяжело больна, понятно? У нее голова болит, она не может разговаривать. Лежите тихо.

Ночью я несколько раз просыпаюсь и вижу свет в углу. У постели новенькой сидит врач, потом сестра. Утром девочку заворачивают в простыню и уносят. Нянечка перестилает постель, и на это место кладут мальчика.

— Новенький! — кричат ребята. — Новенький, тебя как зовут?

На шестнадцатый день меня переводят в отделение выздоравливающих. Но кладут не в общую палату, а в бокс. Бокс — это угол, отгороженный стеклянной перегородкой. Тут стоит всего одна койка. В другом боксе, напротив моего, лежит девочка Ира. Она так ослабела, что не может даже головы поднять. Ее кормят с ложечки жидкой кашей и поят из маленького чайника. Два раза в день ей делают укол — укол делает не сестра, а врач. Все ребята приподымаются на кроватях, чтобы видеть, как Ире делают укол. В шприце пенициллин — новое американское лекарство. Родители Иры заплатили за него шестьдесят тысяч. Так все говорят.

— Откуда они взяли столько денег? — спрашиваю я у одной из девочек.

— Они знаешь какие богатые! У нее отец полковник.

— Кино, кино привезли! — кричат в палате.

Мне разрешают выйти из бокса. Мы все усаживаемся на двух кроватях, только Ира остается лежать. Ей уже лучше, иногда она разговаривает с нами, но еще не встает. Дядя с усами устанавливает какой-то аппарат. Свет выключают, и на стене появляется картина. Только что ничего не было, и вдруг — целая картина! Люди на картине начинают двигаться, совсем как живые.

— Красная площадь! — кричат большие ребята. — Красная площадь! Немцы! Смотрите, немцы! Флаги свои складывают!

Потом снова включают свет, и стена снова становится обыкновенной белой стеной.

— А мы на Красной площади были! А мы парад видели!

Все прыгают и скачут. Коля — он самый старший в палате, ему тринадцать лет, — перепрыгивает через кровать соседа.

— Ну, разбойники! Ну, разбойники! Вот сейчас ноги свяжу и укол сделаю! — обещает нянечка.

Но никто ее не боится. Все знают, что она ничего не сделает.

В боксе очень скучно лежать. Особенно когда сестра закрывает дверь. Тогда я даже не слышу, о чем говорят в палате.

Я лежу и смотрю в окошко. Вдруг кто-то стучит в стекло. Я приподымаюсь на постели. Это бабушка. Она такая маленькая, что ее почти не видно.

— Внученька! Открой! Открой раму! — кричит она.

Я оглядываюсь — нет ли поблизости няни или сестры — и открываю.

— Вот! Это тебе! — Бабушка протягивает мне деревянного медведя.

Медведь очень хороший — если его дергать за ниточку, у него двигаются руки и ноги. Но я ни за что не возьму его. Я знаю, что из больницы игрушки не отдают обратно, потому что они становятся заразные. Я не хочу, чтобы мой медведь остался в больнице насовсем.

— Спрячь, — говорю я бабушке, — и никому не показывай. А то заберут!

— Что ты, внученька! Как это — заберут? Я его на Инвалидном рынке купила, двадцать пять рублей отдала! Она не знает.

Я понимаю: «она» — это мама.

— Спрячь, — прошу я и начинаю плакать.

— Что ты, внученька? Что ты плачешь?

Как я могу объяснить ей? Мне так хочется поиграть с этим медведем… Но нельзя, нельзя брать его…

— Нельзя, — говорит бабушка, — чтобы ребенок был без игрушек! Она не понимает!

— Я потом буду играть с ним, — обещаю я, — когда вернусь домой. Хорошо?

Кто-то стучит в стекло. Я приподымаюсь и вижу маму.

— Нянечка! — кричу я. — Ко мне пришли!

Все ребята кричат так, когда к ним приходят, а я никогда еще не кричала. Только сегодня решилась наконец крикнуть:

— Ко мне пришли!

Нянечка идет в приемную, возвращается и говорит:

— Никого там нет.

— Есть! — уверяю я. — Есть! Моя мама пришла.

Она пожимает плечами:

— Может, на улице стоит? Ладно, пойду еще погляжу… Нет, никого нету! — говорит она, вернувшись. — Верно, помстилось тебе. Может, кто другой стучал…

Как же — другой? Я же видела ее! Наверно, она отошла куда-нибудь и сейчас вернется.

Я сижу на кровати и не свожу глаз с окна. Мамы нет. Уже приносят обед, а ее все нет. Я не хочу есть. Я отставляю тарелку на тумбочку и начинаю плакать. И зачем только я закричала… Уж лучше бы не кричала…

— Ты чего не ешь? — спрашивает нянечка. — Не вкусно, что ли?

— Нет. У меня голова болит.

К вечеру у меня подымается температура. Приходит врач и говорит:

— Что это вдруг, а? Я уже думала тебя выписывать, а ты снова болеть решила… Придется задержать тебя.

— Завтра пойдешь домой, — объявляет сестра.

Вместе со мной выписываются еще четверо ребят. Они прыгают и кричат:

— Ура-а-а!..

Я тоже начинаю радоваться — выйду на улицу, буду бегать… Буду играть со своим медведем!

Всех остальных ребят забирают — одного за другим, а моя мама все не приходит.

— Что это за тобой никто не идет? — спрашивает сестра.

— Я не знаю…

— Телефон у вас дома есть?

— Есть. — Я называю номер.

— Пойду позвоню…

Она уходит, а я остаюсь ждать.

Наконец приходит мама.

— Что такое? — ругает ее сестра. — Почему не забираете ребенка? Зря койку задерживаете. Одна вы тут, что ли? Мне других класть надо. В приемном покое двое дожидаются, переводить некуда!

— Я звонила, мне сказали прийти после трех, — объясняет мама.

— Новости! — возмущается сестра. — Кто это вам мог сказать? Никто вам этого не мог сказать. Мы всегда до двенадцати выписываем.

— Ну что же, девушка, я же не сумасшедшая! — сердится мама. — Я точно помню: женский голос сказал — после трех. Я еще переспросила.

Она вытаскивает из сумки бабушкину кофту и пытается надеть на меня. Я отбрыкиваюсь и принимаюсь реветь.

— Что? Что такое?

— Я не хочу… Я так пойду…

— Не выдумывай! После болезни голой разгуливать! Чтобы снова слечь?

— Все будут смеяться…

— Ничего. Невелика беда. Посмеются и перестанут. — Она пытается поймать мою руку и всунуть в рукав.

Я вырываюсь.

— Хорошо, оставайся здесь. У меня сил нет сражаться. Сама еле на ногах стою.

Приходится надеть кофту.

— Ну и что? — говорит мама. — Что тут смешного? Прекрасно! Подвернем рукава, и как будто пальто. Тут и дойти-то два шага.

Мы выходим на улицу.

— А я-то старалась, — говорит мама, — сухарей насушила, думала, придешь, будешь грызть, как хорошая девочка. А ты опять за свои фокусы, опять нервы треплешь!

— А откуда ты взяла хлеб? — интересуюсь я.

— Ну, твой же оставался. Мы весь не съедали…

— Разве у тебя не отобрали мои карточки?

— Нет.

— А как же меня кормили?

— В больницах без карточек кормят.

Вот это да! Значит, болеть очень выгодно. Если, конечно, не покупать американских лекарств. Если бы я знала, могла бы и подольше полежать… Сказала бы, что у меня голова болит… Сколько бы сухарей набралось!

— А почему ты постучала в окно, а сама ушла? — вспоминаю я.

— Когда? А… Так это я, видно, мимо шла… А, ну да! Я тут познакомилась с садовником. Он мне как раз обещал рассаду дать. А в теплицу мимо твоего окна надо было идти.

Мы с Инной сидим на диване. Инна вышивает, а я смотрю. У нее есть шкатулка с нитками, она вышивает корзинку с цветами на куске черного сатина. Получается очень красиво. Лера Сергеевна сказала, что когда Инна кончит весь рисунок, они сделают из ее вышивки подушечку на диван. Пришьют к этому куску снизу другой такой же и набьют подушечку ватой.