— Муки купила, масла, молока… — перечисляет бабушка.

— Ну, теперь ты убедилась, что сдохнешь без меня?

— Ох-хох-хох… Кто старое, Ниноленьки, помянет, тому глаз вон… Хороший суп, жалко только, что сельдерея не положила…

— Сельдерея — конечно! — говорит мама. — Уж лучше тебе со мной не ссориться.

Мы с бабушкой едем в церковь.

Бабушка топчется на остановке, бурчит, ахает, прикладывает руку к глазам козырьком.

— Пропал! Что ты будешь делать!.. Как сквозь землю провалился! Чтоб он сгорел!..

Трамвай выползает из-за поворота. Растопырив локти и расталкивая народ, бабушка лезет к дверям. Я протискиваюсь сзади.

— Хамы! — говорит бабушка, занося ногу на ступеньку. — Задавили, войти не дадут!

— Да проходи, бабуся, проходи! — успокаивает какая-то женщина и помогает ей подняться в вагон.

Бабушка окидывает сидящих сердитым взглядом и придвигается к ближайшему мужчине.

— Ты что расселся, как барин! — накидывается она на него. — Не видишь, хам, что дама вошла? Не можешь место уступить?

Мужчина встает:

— Садись, бабка, садись!

— Дама!.. — смеются в вагоне. — Это кто — дама? Ты, что ли?

— У меня два сына генерала! — заявляет бабушка, усаживаясь. — А вы — босяки!

Я дергаю ее за рукав:

— Бабушка, у тебя вообще нету сыновей!

— Молчи, внученька! Ты не понимаешь.

— Сильно, видать, твои сыновья-генералы тебя уважают, что даже пальто тебе не справят, — говорит какая-то тетка. — В лохмотьях ходишь!

— Что ты знаешь, мужичка, о моих лохмотьях! Я из Парижа платья выписывала!

— Мужичка… — обижается тетка. — Я хоть и мужичка, а почище тебя!

— Я фрейлину императрицы у себя принимала! — не уступает бабушка.

Вагон покатывается со смеху.

— Да оставьте вы ее, — говорит женщина в шелковом платочке. — Не видите — ненормальная.

— Чего напали? — заступается другая. — Пусть себе едет. Мешает она кому, что ли?

У Ваганьковского кладбища мы слазим.

— Чтоб вы пропали! — говорит бабушка, покидая вагон.

— Сыновьям привет! — кричит нам вслед какой-то дядька.

Бабушка оборачивается:

— Мужичье, босяки, хамы! Чтоб вы сгорели! Чтоб вам до Пресни не доехать!

Народ на улице оглядывается.

— Пойдем, бабушка, — прошу я.

— Ничего, внученька, ничего! Я им докажу! Кто аристократ, тот знает, как это доказать! У меня фрейлины обедали! Генералы мне ручку целовали! А они — хамы!

В церкви сумрачно и душно. Колышется толпа старух. Кто-то напирает, протискиваясь вперед, кто-то продирается к выходу. Бабушка держит меня за руку, но свободным локтем успевает пихнуть какую-то тетку.

— Чего? Чего толкаешься, стерва? — возмущается та.

— Сама стерва! — накидывается на нее бабушка. — Чтоб ты пропала, чтоб тебе руки-ноги переломать!

— Кончайте ругаться, православные! — увещевают вокруг. — Уж и в церкви свару устроили…

— Я не православная! — заявляет бабушка. — Я — униятка!

— А коли не православная, так чего в церковь пришла?

— Тебя, мужичку, не спросила, куда мне ходить!

— Бога побойтесь! — взывают по сторонам. — Дома, что ли, не доругались?

Нас оттесняют в сторону. Мы попадаем в какую-то очередь. Старухи вокруг бормочут что-то невнятное — то порознь, то все вместе. Очередь продвигается к стеклянному ящику. Внутри что-то лежит.

— Что это? — спрашиваю я.

— Мощи, внученька, — говорит бабушка.

— Что это — мощи?

— Нетленные останки святого Пафнутия!

— А это что?

— Где?

— Вот там…

— Это чтобы жертвовали на церковь.

— А где Бог?

— Бог везде, внученька!

— Везде? И вот тут?

— Везде!

— А почему я его не вижу?

— Потому что он в нас! — говорит бабушка.

Я не понимаю:

— Как это — в нас?

— И в тебе, и во мне, и вокруг! Он нас видит, а мы его — нет.

Старухи наклоняются над ящиком, крестятся, целуют стекло. Бабушка подталкивает меня. Мне противно целовать ящик — после всех старушечьих ртов, но я все-таки слегка касаюсь его губами — чтобы не огорчать бабушку. Потом старик с бородой и в красивом платье дает мне какую-то таблетку и немного сладкой водички. Я вижу картину — голый человек не то стоит, не то висит, прислонившись спиной к какой-то деревяшке, склонив набок голову и раскинув руки.

— Бабушка, кто это?

— Иисус Христос, внученька, — говорит бабушка.

— Почему у него нет одежды? Он бедный?

— Он — не бедный, он — Боженька.

— Бог?

— Бог. Господь Бог наш — Иисус Христос.

— Ты сказала, его нельзя видеть…

— Нельзя. Но он — в трех лицах!

— Как это?

— Бог Сын, Бог Отец и Бог Дух Святой!

— Три бога?

— Бог — един! В трех лицах — един!

Нет, это невозможно понять.

Мы наконец выбираемся наружу.

— Бабушка, — спрашиваю я, — если Бог везде, зачем ты ходишь в церковь?

— Так надо, — говорит бабушка. — Чтобы причащаться. И молиться.

— Разве ты не можешь молиться дома?

— В церкви учтивее!

— Мама, как это — Бог Дух Святой?

— Не болтай ерунду, — говорит мама.

— А тот Бог, что выгнал Адама и Еву из рая, — он сын, отец или дух святой?

— И отец, и дух святой. Пока не сотворил человека, был дух святой, а как сотворил, стал отец.

— Нина, ребенок заболел, — говорит бабушка. — Посмотри, все лицо красное!

— Где — красное? Что — красное? Что ты выдумываешь!

Но к вечеру она сдается и вызывает врача.

— У нее скарлатина, — говорит врач. — Придется ее госпитализировать.

— Доктор! Только не на Соколиную Гору, — умоляет мама. — Я сама инвалид второй группы, еле на ногах держусь. Я туда даже съездить не смогу.

— Все твои идиотские походы в церковь! — накидывается она на бабушку, когда врач уходит. — Притащила заразу!

Меня кладут в Боткинскую. Длинный барак разделен перегородкой на две части. В одной лежат те, кто только заболел, в другой — выздоравливающие. Сестра провожает меня до кровати, смотрит, как я укладываюсь.

— Ну, хорошо?

Я киваю.

— Хочешь чего-нибудь?

Сказать или лучше не надо?..

— Я есть хочу…

— Отлично! Если хочешь есть, значит, скоро поправишься! Только сегодня больше кормить не будут. Спи. Проснешься — принесут завтрак.

Сестра уходит.

— Новенькая! — кричат вокруг ребята. — Как тебя зовут? Ты чего молчишь?

— Почему я новенькая?

— Потому что ты только что поступила! Как тебя зовут?

— Света.

На завтрак дают манную кашу. Нянечка протягивает мне полную тарелку каши, я беру ее обеими руками. Края горячие, пальцы сами собой разжимаются, тарелка падает на пол, разбивается, каша растекается по доскам. Что я наделала! Что теперь будет!.. От страха я начинаю плакать.

— Ну, а чего реветь-то? — говорит нянечка, берет другую тарелку, снова наливает кашу и ставит мне прямо на одеяло. — Не переверни!

Если бы я дома разбила тарелку, мама бы целый день ругала меня. И уж конечно, ничего не дала бы.

Нянечка приносит щетку, на которой болтается тряпка, и вытирает пол.

Комната, где мы лежим, называется палата. Посреди палаты, за стеклянной перегородкой, стоит стол медсестры, а вокруг лежат тридцать мальчиков и девочек. После завтрака все начинают разговаривать, играть, один мальчик слезает со своей постели и бежит в угол к товарищу.

— Куда? Куда, пострел? — ругается нянечка. — Сейчас кликну Валю, чтоб укол сделала!

Мальчишка возвращается на место и прячется под одеяло, но, как только нянечка отворачивается, опять бежит в угол.

Девочки загадывают загадки. Мне тоже хочется загадать какую-нибудь загадку, но я ничего не могу вспомнить. Я решаю придумать загадку.

— Стоит домик бел — не снег и не мел. Попадет в чай, скажи ему «прощай».

— Это не загадка, — фыркает Оля, что лежит у окна.

— Загадка! — не сдаюсь я.