И Танечка, и Шурик, и Марина всегда называют Прасковью Федоровну «баба». Почему же моя бабушка не хочет, чтобы я ее так звала?

— Я еще сегодня чаю не пила! — вспоминает бабушка.

Я иду на кухню поставить чайник. Когда я возвращаюсь с кипятком, бабушка говорит:

— Это — чайник? Нет, я смотру, я тут чаю не напьюсь! Разве это чайник? На полчашки воды! Вот у меня был чайник… Подлец Сашка украл… Он меня, Светинька, на улицу выбросил, а вещи себе оставил. Думал, я на улице сдохну, так все ему достанется. А мне добрые люди не дали сдохнуть. Так я к нему не пошла, потому что все равно не отдал бы. Я после с людьми пошла, чтобы видели. Это, внученька, те вещи, что от старого времени остались. Когда дом в Минске забрали, так я вещи к Сашке снесла. Но Маруська после, чтоб она сдохла, все разокрала. А что осталось, так то теперь пропало…

Мама вместе с Еленой Николаевной втаскивают бабушкин багаж — два сундука. Елена Николаевна уходит, а мама открывает сундуки. В одном лежит картина.

— Это Жорж рисовал! — объясняет бабушка. — До войны. Называется «Оленьчики». Вот здесь написано. — Она переворачивает картину и показывает надпись: «Нарисовано в Минске в ночь на 19 апреля 1934 года за один час семнадцать минут зубной щеткой».

— И ты ничего лучшего не придумала, как привезти эту гадость сюда, — говорит мама.

— Почему гадость? — обижается бабушка. — Это не гадость! Я у себя над постелью повешу.

— И не думай — ни в коем случае! Чтобы у меня в комнате висела такая пакость!..

— Это не пакость! — не сдается бабушка. — Это память о покойном муже.

— Помни его так!

Мама открывает другой сундук. Здесь лежат железное блюдечко, зеленая стеклянная ваза для цветов, сломанный веер, веночек из пожелтелых бумажных роз и фиолетовая шелковая плиссированная юбка, от ветхости распавшаяся на ленты.

— Стоило везти в такую даль… — Мама поджимает губы.

Бабушка защищает юбку:

— Я за нее в пятом году тры рубля золотом отдала!

— Ну пойди возьми свои «тры» рубля обратно!

— Можно сделать абажур!

— Ну конечно!.. Подтереться, извините за выражение, и то нечем.

Бабушка плачет.

— У меня было много! Я Сашке снесла, когда большевики дом отняли…

— Какой дом? Какие большевики? Дом ты проиграла в карты еще до революции! Ты думаешь, я не помню, как отец на тебя орал?

— Да, орал, — соглашается бабушка. — Но вещи я снесла к Сашке. А Маруська после обокрала. А вазочку Сашка подменил. Разве моя была такая!..

— Убери всю эту дрянь, чтобы я ее не видела! — Мама пинает ногой бабушкину плиссированную юбку. — Выкини в мусоропровод, вынеси во двор, делай что хочешь, но чтобы у меня в комнате этой мерзости не было!

Бабушка подымает юбку, отряхивает, аккуратно складывает и прячет обратно в сундук.

— Ты что, не поняла, что я сказала?

— Я поняла, Нина, поняла! — плачет бабушка. — Я все поняла: ты из-за вещей меня выписала. Тебе мать не нужна! Ты думала, я тебе золото привезу…

— Не говори глупостей!

— Нет, это не глупости! Я все вижу. Ты думала, у меня еще что-то осталось, да! А у меня ничего не осталось. Вот ты и бесишься. Я из Таганрога в чем стояла ушла. Чуть не сдохла… Чужие люди приютили… — Бабушка усаживается на свой сундук и всхлипывает. — Был бы жив Жорж, не пришлось бы у тебя кусок просить. Если хочешь знать, твой отец два года добивался моей руки… Петровчиков…

— Не желаю этого слушать! — перебивает ее мама. — Не желаю знать никакого Петровчикова! Если бы этот идиот — твой Жорж — не пошел служить к немцам…

— Он не пошел служить к немцам! Он пошел служить на почту! И приносил домой бумагу. Я клеила конверты. И кто мог знать, что немцы такие хамы? Мы думали, они культурные люди. Все говорили, они распустят колхозы. И я думала, они вернут дом…

— Дом ты проиграла в карты! Ты что, идиотка? Я прекрасно помню, какой скандал был, когда ты вернулась из Петербурга! Как отец на тебя орал! А может, и поколотил, не знаю…

— Он меня не колотил! Он в жизни меня не бил! Он был интеллигентный человек. И я была на тридцать лет его моложе… И ты, Нина, не говоры — никто об этом не знает, — что я проиграла дом в карты. Его после приобрел Яковенков, а Яковенкова расстреляли в двадцать втором…

— Ты просто впала в детство! — Мама оглядывается на меня и начинает говорить по-французски.

Бабушка тоже отвечает по-французски, но все равно они продолжают кричать и ругаться. Потом мама хлопает дверью и уходит, а бабушка остается плакать на сундуке.

Победа!

— Окна открывайте! — кричит тетя Настя. — Велели все окна открыть — чтобы от салюта не полопались!

— Что значит — открыть? — возмущается мама. — Что сейчас, лето, что ли? Ночью пять градусов на улице! Какие-то дурацкие фокусы!

Ананьевы и Луцкие не ложатся спать — ждут, когда по радио объявят конец войны. Наина Ивановна тоже не ложится, но она не ложится и в другие дни.

— Сумасшедшие! — говорит мама. — Чтобы из-за этого ночь не спать! Объявят — не сегодня, так завтра, какая разница? И что оно, собственно, изменит — это объявление?..

Салют! Люди стоят на тротуарах и на мостовой, в небе пляшут лучи прожекторов, плывут разноцветные букеты…

Победа! На улицах гремит музыка, продают воздушные шары.

— Мама, купи мне шарик, — прошу я.

— Не болтай глупостей! Пустая трата денег — через минуту лопнет, и все.

Папа прислал в письме розу, сорванную в Берлине второго мая. Скоро он вернется к нам.

Бабушка одалживает у Наины Ивановны ведро, набирает в него воды, снимает с себя юбку и принимается мыть пол. Под юбкой у нее длинные белые штаны с большим разрезом сзади.

— Бабушка, у тебя все видно, — говорю я.

— А, Светинька, глупости! — отвечает бабушка. — Это Жоржа кальсоны. Я их задом наперед надеваю. Мне так удобнее.

Входит мама.

— Что такое? Что ты выдумала? Кто тебя просил? Прекрати сейчас же!

— Нельзя, Нина, — отвечает бабушка, продолжая возить тряпкой по полу. — Смотры, какая грязь!

— Какая грязь! При чем тут грязь! — сердится мама. — Это не твое дело! Паркетные полы не моют!

— Что значит — не моют? Свиньи не моют. А человек, где живет, должен мыть!

— Я тебе говорю — паркетные полы не моют! Их только натирают. Ты что, забыла, как к нам приходили полотеры?

— То было раньше. А теперь надо мыть, — не сдается бабушка.

— Я тебе запрещаю! Понимаешь? Запрещаю распоряжаться в моем доме! Грязь!.. Ты мне хуже грязь развезла! Старая дура… Вечные фокусы.

— Мать — не дура, — возражает бабушка, продолжая продвигаться с тряпкой к двери. — Мать есть мать!

— Ах, так! — говорит мама, выхватывая у нее из рук тряпку. — Не трогай! Не смей! Еще бороться со мной будет!.. Попробуй только прикоснись к ведру — я его тебе на голову надену!

— Хорошо, — говорит бабушка, обтирая руки о кальсоны Жоржа и отступая к своему сундуку. — Хорошо! Если ты хочешь, чтобы мы стали как свиньи, пусть!

— И немедленно иди верни ей ведро. Нет, вы подумайте — на минуту нельзя отлучиться! Уже принялась хозяйничать. Хозяйка… Теперь все потрескается и покоробится!

Та часть пола, которую бабушка вымыла, стала совсем желтенькой, а квадрат возле двери остался серым как был.

«Угадайка, Угадайка, интересная игра!..»

Угадайка — это такая страна, где живет мальчик Боря. Он живет в маленьком домике из толстых бревен. Все ребята шлют ему письма и рисунки. Самые красивые он вешает у себя в комнате на стены. Я бы тоже могла написать ему письмо, только у меня нет марки. Но может, мама даст мне марку? Раньше она писала письма папе и бабушке, а теперь только папе, значит, у нее должны оставаться марки.

Я беру листок, карандаш и пишу:

«Дорогой Боря!

Я всегда слушаю твои передачи и отгадываю загадки. Сегодня я тоже слушала. Первая загадка — это лес. Вторая — грибы. А третья — речка. Посылаю тебе мой рисунок. Только цветы должны быть малиновые и синие, но таких карандашей у меня нет, есть только красный. Я еще не учусь в школе, потому что мне шесть лет, но на следующий год мне исполнится семь, и я пойду в школу. Я очень хочу учиться в школе, потому что там дают бублики. Еще я хочу, чтобы ты повесил мой рисунок у себя в комнате — если он тебе нравится.