— А что ж? Мяса кусок от туши не оторвешь… Тем более что смотрят. А кровью спаслись.
— Что вы говорите! Подумать только… И какая же она на вкус? — допытывается мама.
— Так, ничего, солоноватая, — говорит дядя Миша. — Когда привыкнешь, совсем обыкновенный вкус. Запах у нее тяжелый, а вкус — нормальный. Вполне можно пить. Даже сладостью отдает. А после, вишь, перегнали нас в другой лагерь. Там тоже много помирали, но во мне после бойни еще силы были. А тут, в этом лагере, немцы, вишь, кино снимали. Ну, я и решил: будь что будет, так и так помирать — рискну. Сказал, значит, что фотограф. Направили меня в лабораторию. Там уж полегче стало. Еды вдоволь. После в третий лагерь перевезли, опять в лабораторию. А там напарник у меня был. «Надо, — говорит, — отсюда драпать. Не оставят нас с тобой живыми — после того, чего мы тут насмотрелись». И точно, думаю, не оставят. Бежали мы с ним. Нам это просто было, потому что лаборатория, вишь, как бы отдельно от лагеря находилась. Поплутали, значит, поплутали и к партизанам вышли.
— Но что же такое они могли там снимать? — спрашивает мама. — Не представляю…
— А зачем, Нина Владимировна, представлять? — говорит дядя Миша. — Кто видел, не забудет, а кто не видел, так и не поверит…
— Слыхали? — сообщает Наина Ивановна, водружая на плиту кофейник. — Дочь Кагановича замуж вышла!
— Что ж тут такого особенного? — говорит мама.
— Особенного то, что на платье пятьдесят метров материи пошло!
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
— Пятьдесят метров? — не верит Прасковья Федоровна. — Это десять раз обернуться можно!
— Да в нем и не шевельнешься, в таком платье! — хмыкает тетя Настя. — Как тулуп тяжелое будет.
— Почему? — возражает мама. — Если какой-нибудь воздушный материал — шифон или газ. Газовая юбка на шелковом чехле прекрасно смотрится… Могли взять и тюль…
— Вот именно, что могли, — бурчит тетя Настя. — Им руку протяни да бери — хошь крепдешин, хошь панбархат, хошь пятьдесят метров, хошь сто. А нам и дерюги-то не достать. Одну юбку шестой год ношу. И в будни, и в праздник.
— Какие уж теперь праздники, — вздыхает мама.
— Евреи всю власть захватили, — объясняет тетя Настя. — В этом все и дело.
— Что вы, Настенька, при чем тут евреи!
— При том и есть! Каганович-то он кто?
— Еврей! — говорит Наина Ивановна.
— Почему обязательно евреи? Такая же фамилия может быть у белоруса или поляка. Даже у серба.
— Серба! Еврей он.
— Конечно, еврей.
— А если и еврей, какое это имеет значение?
— То и значение, что им пироги да пышки, а нам синяки да шишки. Сели Ивану, дураку, на голову, он и везет! Им свадьбы да рестораны, а нам черный хлеб, и тот по карточкам!
— Черный хлеб — это еще хорошо, — говорит Елизавета Николаевна. — Вон в Ленинграде бабу-людоедку судили. Со стариком одним вместе детей заманивали и колбасу из них варили. А после продавали, будто из кошек.
— Вполне возможно, — соглашается мама. — Голод до всего доведет…
— Какая же она в таком случае людоедка? — замечает Наина Ивановна. — Не сама ж она эту колбасу ела — на продажу делала.
— Не знаю, так в газете написано, — бурчит Елизавета Николаевна.
— А как мыло из детей варят! — вспоминает тетя Настя.
— Да, и не в одном только Ленинграде, — поддерживает мама. — В Москве тоже сколько угодно таких случаев.
— Только не все пишут, — говорит Елизавета Николаевна полушепотом. — Чтобы панику не сеять. Вон у Полины Затворкиной, с четвертого этажа, чудом мальчишка спасся. Она с вечера на участок поехала, а ему утром велела ехать. Он вышел, стоит, трамвая дожидается. Вдруг мужчина какой-то подходит, говорит: «Ты что это так поздно? Мать-то тебя заждалась!» Вот, и представляете? Будто он знакомый их какой. «Пойдем-ка, — говорит, — лучше на автобус, быстрей доедешь». И повел на автобус. А парень-то видит: не туда едут. А тот его успокаивает: дескать, так ближе. Привел в хибару какую-то и сразу дверь на замок. Он, мальчишка-то Полинин, смекнул, что его заманили, и давай реветь. А мужик этот через дверь шипит: «А ну, цыц, молчи! Не то пришибу!» И так весь день до ночи и продержал. А ночью баба какая-то заявилась, поглядела, говорит: «Ну его к шутам, худой больно. Пусти его». И так ушли, а дверь открытой оставили. А он как кинулся бежать, после еле дорогу в Москву нашел.
— И правильно, — говорит тетя Настя. — Нечего ребенка одного пускать.
— Да, а она его еще, баба эта, спрашивает: «Тебе сколько лет?» Он говорит: «Двенадцать». А она говорит: «По виду и восьми не дашь». Этим только и спасся — худобой своей…
Бабушке дали разрешение на въезд в Москву. Папин генерал написал какому-то другому очень важному генералу, и маме прислали разрешение.
Бабушку должна привезти Елена Николаевна. Она поедет из Минска с колонной грузовиков и захватит бабушку с собой. Я жду не дождусь, когда они приедут. У меня будет бабушка! Бабушка — как Прасковья Федоровна…
Я стою на крыльце парадного. Возле булочной, как всегда, снует народ, соседки останавливаются поговорить, нищие выпрашивают довески, какой-то старик продает буханку черного, просит восемьдесят рублей. Женщины интересуются, но не покупают — дорого.
Ко мне подходит старушка — маленькая, худая и скрюченная. В одной руке у нее кошелка — драная-предраная, в другой — голубенькая эмалированная кружка. Старушка останавливается и смотрит на меня слезящимися глазами. Наверно, тоже просит милостыню. Но у меня ничего нет…
— Внученька! Светинька! — говорит старушка.
Откуда она знает, как меня зовут? Может?.. Неужели… Неужели это моя бабушка?.. Такая бабушка…
— Светинька, а где же мама? — спрашивает старушка.
— Дома…
— Пойдем, внученька, пойдем скорее!
А вдруг это не моя бабушка? Вдруг она только притворяется моей бабушкой, чтобы войти в квартиру? Мне тогда попадет от мамы…
— А зачем у тебя кружка? — спрашиваю я на всякий случай.
— Что значит зачем? Это моя кружка! Подлец Сашка обокрал, но кружку спасла!
Нет, это точно моя бабушка. Если она знает про подлеца Сашку, значит, это она.
— А почему ты несешь ее в руке, а не в сумке?
— Чтобы не вывалилась, внученька, чтобы в дыру не провалилась. И чтобы не украли! Нельзя, внученька, чуть положишь — тут же украдут, мерзавцы.
— Мама, дорогая! — говорит мама и обнимает старушку. — Ну, как доехали? А где же Елена Николаевна? Почему ты одна?
— У них сломалось, — объясняет бабушка. — Я пошла пешком. Неизвестно, когда починят. Что я буду сидеть? — Она раскрывает кошелку и вытаскивает горшок с цветком. — Миртик! Еле довезла. Мы ведь в яму брякнулись. Поставь, Ниноленьки. Надо полить.
— Ненавижу мирты, — говорит мама. — Какая-то мертвая зелень.
— Это Катя, та медсестра — я тебе писала, — подарила на память, — сообщает бабушка.
— На память! — фыркает мама. — Хороша память!.. Не чаяла, как от тебя избавиться. Каждую неделю слала телеграммы.
— Она меня как родную любила! — не соглашается бабушка. — Дай ей Бог здоровья!
Появляется Елена Николаевна.
— Доехали! — говорит она. — Прямо не верится! Ночью заснула, вдруг чувствую — останавливаемся. Что такое? Говорят: передняя машина в воронку упала. Я обмерла — боже мой, у меня же Елизавета Францевна там! Кинулась туда, подбегаю, вижу: машина на колесах стоит. Ну, слава богу, хоть не перевернулась. Сползла я туда в воронку, подбегаю к кабине — вижу, сидит, жива вроде. Живы, говорю? Елизавета Францевна, живы? Не разбились? А она: «Миртик мой! Упал! Миртик мой! Не найду никак…» Ладно, говорю, бог с ним, с миртиком, сами-то вы как, целы? А она все свое: «Елена Николаевна, родненькая, поищите миртик, я его внученьке везу!»
— Ненормальная… — вздыхает мама и уходит за бабушкиным багажом.
Мы остаемся вдвоем.
— Баба, ты хочешь есть? — спрашиваю я.
— Что ты, внученька! — возмущается бабушка. — Как ты можешь назвать меня бабой? Какая я баба! Я интеллигентная дама!
