— Ну-ну-ну! Не скромничай! Я знаю, что ты пишешь стихи. Я пошлю их в «Пионерскую правду».

Нет у меня никаких стихов… Я не пишу стихов… Так, иногда говорю что-то… Но это не стихи вовсе… Просто так — чепуха всякая… Кто ей мог рассказать? Ика?..

— Значит, договорились: принесешь мне свои стихи.

— Но у меня их правда нету! Что вы!.. Это Зоя Линкина пишет стихи.

— Зоины стихи я знаю. Но мне нужны твои. И одно пусть будет про Ленина. Договорились? Когда принесешь?

Она смеется надо мной… Стихи… И одно про Ленина… Где же я их возьму?..

Про Ленина… Что же я могу про него сочинить, когда я никогда даже не видела его?

— Про Ленина как раз легко! — говорит Ика. — Кто его вообще-то видел? Никто. А вон сколько пишут. Напиши… Что-нибудь такое:

— Здорово! Замечательно! А дальше?

— Ну, дальше… Дальше сама придумывай. Это тебе велели сочинять, а не мне.

Вредная…

Может, попросить папу — чтобы он сочинил? Он до войны целую поэму написал — про бабушкиного отца, «деда». Как «дед» однажды собрался помирать, а тетя Тамара его утешала: «Мамочка-дед, ты не плачь, есть еще шанс на спасенье! Нашей соседки кума лечит не хуже, чем врач, даст и тебе избавленье!»

— Нет, маленький, — вздыхает папа, — я не стану придумывать стихов для твоей Нины Константиновны и тебе тоже не советую никогда этим заниматься.

— Ты придумал про деда… — напоминаю я.

— Про деда — это другое дело… — Он поскребывает нос. — Про деда можно. А в «Пионерскую правду» я никогда не писал. Только отпетые идиоты пишут графоманские стихи и отсылают их в газеты. Мы в «Комсомолке» каждый день получали кипы таких стихов. И выбрасывали их в корзину. Есть, правда, еще худшие идиоты. Те ведут дневники. Рассчитывают, что их дурацкие доморощенные рассуждения осчастливят потомков. Нормальные люди, то есть люди в здравом уме и твердой памяти, такими вещами никогда не занимаются.

Я бы тоже не стала заниматься такими вещами, но что же мне делать? Нина Константиновна сказала… Если она сказала, я должна написать. Только теперь придется писать потихоньку от папы.

Бабушка заболела, лежит в маминой кровати, охает и стонет.

— Ну что, что? — сердится мама. — Объясни, по крайней мере, толком, что у тебя болит.

— Тут, Нина… Желудок… О-о-о!..

— Неудивительно! Конечно, испортила желудок. Жрешь всякую дрянь! Ни одного дня в своей жизни не питалась нормально. Вечные выдумки: то креветки, то пулярки, то артишоки. Королева французская! Ела бы щи да кашу, а не выискивала какие-то немыслимые деликатесы, так, верно, была бы здорова. Да-да, так вот и оборачиваются все эти бананы и марципаны! Не знаю, просто уже сил никаких не хватает… Павел, ты куда?

Папа вздыхает, подходит к сундуку, вытягивает из стопки выглаженного белья чистую рубаху, встряхивает ее и принимается надевать.

— Пойду поставлю свечу за здоровье недужной Елизаветы Францевны… Помолюсь всем святым за ее скорейшее исцеление…

— Не паясничай, пожалуйста. Не хватает только дурацких шуток. И так уже голова кругом идет от всего этого! Ей-богу, хоть беги на край света…

— …а заодно наведаюсь в «Знамя», — продолжает папа.

— Зачем тебе в «Знамя»?

— Возьму гранки, Нинусенька.

— Какие гранки?

— Гранки «Стахановцев».

— Как?.. Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что они печатают «Стахановцев»?..

— Да, мой славный Кисик, именно это я и хочу сказать: они печатают «Стахановцев».

— Почему же ты скрывал?.. Боже мой, это же важно! Я тысячу раз спрашивала, а ты все время отнекивался…

— Я отнекивался, мой драгоценный ворчун, потому что не было окончательного решения.

— Да… Не знаю… Что я могу сказать? Слава богу, конечно… — Мама садится за стол. — В каком же номере начнут печатать?

— Начнут, очевидно, в пятом. А кончат в шестом.

— Как — в двух номерах? Всего? Я что-то не понимаю… Как это можно — роман в четыреста страниц поместить в двух номерах?

— Полностью четыреста страниц они не будут печатать… — Папа садится на сундук и всовывает ногу в туфель. — Самое большее, двести…

— Что значит двести? Будь добр, объясни.

— Что я должен тебе объяснить, мой дорогой Кисик?

— Оставь, пожалуйста, этот тон и не дразни меня! Они что же — собираются давать отрывки?

— Нет, они не собираются давать отрывки… Они собираются давать весь роман, но с сокращениями.

— Хороши сокращения — выбросить половину вещи! Оставить рожки да ножки. Не знаю, по-моему, это весьма рискованно. Это же может совершенно исказить весь смысл — такое сокращение…

— Пойми, Нинусенька, я не могу заставить их печатать роман целиком. Это не в моей власти. Можно либо вообще отказаться, либо согласиться на предложенный ими сокращенный вариант.

— Нет, разумеется, совершенно отказываться нельзя, — вздыхает мама. — Нечего и думать — после стольких трудов… И стольких ожиданий… Да еще при нашем положении… Хоть сколько-нибудь да заплатят. Как говорится, не до жиру — быть бы живу. С паршивой овцы хоть шерсти клок… Пусть хотя бы покажут, что они там выкидывают.

— Нинусенька, они покажут не то, что выкидывают, а то, что оставляют.

— Ах, перестань наконец заниматься казуистикой! Что за человек? Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Папа завязывает шнурки.

— О-о-о!.. — стонет бабушка. — О-о-о… Нина!.. Нина…

— Ну что еще? — спрашивает мама.

— Дай мне быстрее ложку красного вина!

— Что значит — быстрее? Какого вина?! Окончательно рехнулась? А водки не хочешь? Нет, вы подумайте, и тут верна себе! Еле дышит, с постели подняться не может, а все о том же… Выпей лучше чашку бульона, больше будет пользы.

— Кто тебе сказал, что я хочу пользы? Я не хочу пользы, я хочу красного вина! — плачет бабушка. — Что тебе, жалко? Я же не прошу у тебя бутылку, я прошу только ложку!

— Не считай меня, пожалуйста, идиоткой. Как ты себе это представляешь? Что я приду в магазин покупать ложку красного вина? Людей смешить? Кстати, почему бы в таком случае не шампанского?

— Грех, Нина! Бог накажет! — пугает бабушка. — Последнюю просьбу матери не хочешь исполнить!

— Последнюю просьбу! Последнюю придурь… Замолчи и оставь меня в покое! Все! Не желаю больше этого слышать.

— Нинусенька, ты не учитываешь того факта, — папа подымается и надевает пиджак, — что для застарелой алкоголички, коей безусловно является моя обожаемая теща, долгое воздержание от вина невыносимо и даже опасно. Может привести к нарушению душевного равновесия и физиологическим расстройствам.

— Да, — мама поджимает губы, — чья бы корова мычала, а чья бы и помолчала…

— Не извольте беспокоиться, Елизавета Францевна, — обещает папа, обматывая шею шарфом, — я принесу вам бутыль превосходнейшего французского вина. Какой сорт вы предпочитаете?

— Люнель! — говорит бабушка. — Или кабарне.

— Ладно, иди уже, отправляйся! — бурчит мама. — Иной раз не знаешь, ей-богу, есть ли тут хоть один нормальный человек… Одни сплошные бзики…

— Если напечатают хотя бы в таком виде… — папа надевает пальто, но не уходит, а все стоит у вешалки, — появится реальная надежда на отдельное издание. В книге можно будет восстановить первоначальный вариант.

— Что ж, может, ты и прав… — вздыхает мама. — С богатым не судись, а с сильным не дерись. Как говорится, не нашим хотеньем, а Божьим изволеньем… Но все равно, как ни крути, обидно. Шутка ли — двести страниц! Псу под хвост…