Все получилось хорошо: мы перевернули учительский стол, а сверху подвесили большой лист фанеры — как будто это потолок бомбоубежища. Я спряталась за столом — стучать, когда будут падать бомбы. Марина Кораблева стала говорить: «Послушайте вы меня, старуху: я эту историю знаю от своей бабки, а она слыхивала от своей… Некогда, в стародавние времена…» Тут, при слове «некогда», Рита вскочила на ноги, погрозила кулаком и закричала: «Мы это ваше „некогда“ заменим нашим „никогда“!» Я заколотила по столу: бум! бум! все закричали: «Батюшки, бомбежка!», Рита шлепнулась на пол, и все запели: «Штыком и гранатой пробьемся, ребята, и десять гранат — не пустяк!» А потом, когда я перестала стучать, Тачечка вышла со своим ребеночком, протянула его на руках и сказала так похоже, как настоящая мать, у которой убило сына: «Мой сын… он вырастет! Он еще будет великим полководцем! И весь народ еще поклонится ему в ноги, что он спас нас от американских агрессоров!» А девочки-пионерки стали говорить друг другу: «Почему? Почему они разоряют наши мирные города и села? Почему агрессоры не дают нам жить счастливо?» Рита опять вскочила и закричала: «Мы слово „некогда“ заменим словом „никогда“!» А Марина ей вдруг ответила: «Сиди уж ты, старый хрыч! Некогда! Все ему некогда! Куда спешишь-то? Не видишь — стреляют?» И Ира Грошева прибавила: «Сиди, дед, сиди, миленький». Этого у меня, в моем тексте не было, но вышло замечательно — все смеялись. Я опять заколотила по столу. Зоя Линкина (она не в нашем звене, но я ее попросила это сделать) потихонечку встала, вышла в коридор и выключила свет. Стало совсем темно, я все колотила по столу, а потом мы аккуратненько поставили его на ноги и положили сверху «ребеночка», а сами все упали на пол и друг на дружку, как будто мертвые. Рита запела — в темноте, тихо и очень красиво: «Штыком и гранатой… пробились ребята… остался в степи Железняк…» А потом Зоя включила свет.
Всем девочкам понравилась пьеса, а наша Мышка даже заплакала немножко и вытирала глаза платочком:
— Прекрасно, девочки… Очень хорошо! Почему же вы не предупредили, что готовите пьесу? Кто это придумал — ставить пьесу?
Ира Грошева показала на меня и сказала:
— Это она! У нее голова, как пивной котел!
Папы нет. Нет и нет… Лифт уже не ездит. Ездил, ездил и перестал. Все уже дома — и правдисты, и все… Только папы нет… Он еще ни разу не приходил так поздно, ни разу! Где он может быть? Что с ним? Нужно ждать… Ждать… Я ложусь, как Альма, — Альма, бедная моя Альма, где ты сейчас? Может, ты тоже думаешь про меня?.. Как бы я хотела, чтобы мы были вместе… Собаки поджимают ноги не так, как человек. Вот так они ложатся: задние лапы под себя, голову на передние — и ждут. Я тоже жду… Жду…
Звонок! Звонит телефон! Это папа! Наверное, папа…
— Боже мой, что это? Что такое?.. — бормочет мама спросонья.
Я вскакиваю и бегу в коридор. Нет, это не папа, это тетя Дуся.
— Это ты? — говорит она. — А мамка твоя где? Мамку позови.
Мама выходит, берет трубку.
— Что значит — не может? Как это — не может? Хорошо, Дуся, я понимаю. Да, вы правы, вы тут ни при чем. Я спущусь, но что же я могу?.. Я даже не одета… Иди, спускайся туда, — говорит она мне. — Эта скотина, твой папаша, опять допился до положения риз! Не может, видите ли, подняться. Боже мой, что за мука, что за проклятие!..
Я не слушаю ее, я бегу вниз. Пятый этаж, четвертый, третий… Второй, первый… Папа лежит возле лифта. Что это? Он весь в крови… Весь в крови! Даже не слышит! Не смотрит на меня! А!.. А-а-а!..
— Ты что? Ты что?! — Тетя Дуся машет на меня руками. — Ты не кричи! Нельзя! Ты что? Ты мне весь дом подымешь! Это что ж? Ведь сказала ей, чтоб сама шла, нет, шлет девчонку!
— А-а-а-а!..
— Молчи! — Тетя Дуся зажимает мне рот рукой. — Ему же позор будет, как все сбегутся!
Да, правда, правда — она права, нельзя кричать, нельзя!.. Я не буду… Но что с ним? Что с ним? Он жив?.. Он умер?!
— Жив, жив, — говорит тетя Дуся. — Жив он, ничего такого. Разбился малость… Упал, видно…
Нет, не малость… Не малость, не упал! Кто-то избил его, поранил. Может, машина сбила… Как Михоэлса. Все лицо в крови… И рука… Рука вся синяя и раздавлена! А-а!..
— Молчи, молчи!
Да, я молчу, я молчу. Я плачу, но тихо. Но что же делать? Что делать?! Мне страшно, страшно…
— Ну, пришла… — говорит тетя Дуся. — Сла-те-господи…
Это мама спустилась наконец.
— Давай, принимай мужа!
— Боже мой, нет, я не могу! — пятится мама. — Видеть этого не желаю! Нет, не могу!.. Боже, что за проклятие?!
— Чего не можешь? Подымай, сможешь… — приговаривает тетя Дуся. — Подымай его, домой отвезем. Нельзя ему тут лежать.
Мы втроем кое-как подымаем папу и затаскиваем в лифт. Он даже не стонет.
— Скотина! Не понимаю, как он вообще в таком состоянии дополз!
— Чего дополз?.. Участковый доставил. На улице, говорит, валялся, возле «Тканей».
— Какой ужас, какой позор! Ах!.. Должен был сегодня получить деньги. Верно, ничего уже не осталось, вывернули все… Конечно, разумеется! Какой кошмар!.. Все лицо исполосовано!
— Ничего, заживет лицо, — говорит тетя Дуся. — На живом заживет. Главное, что живой…
— Да, на этот раз… Посчастливилось… Нет, Дуся, нет, только не на постель! Сажайте его на стул. Не хватает только постель изгадить!
Тетя Дуся сажает папу на стул и придерживает, чтобы не упал. Мама подсовывает ему под нос флакон с нашатырным спиртом. Папа дергает головой, открывает глаза, что-то мычит.
— Иди в Боткинскую звони, — велит тетя Дуся, — пускай пришлют кого — перевязку сделать.
— Ах, какая скотина, какой мерзавец! — плачет мама. — Спасибо вам, Дуся. Вы меня извините, я сама не в себе…
— Ничего, — говорит тетя Дуся. — А ты не серчай на него… С кем не бывает? Выпил… Проспится. Живой проспится… Мой-то кормилец не пьет, не гуляет — в земле почивает… Седьмой годок…
— Ах, — стонет мама, — как тут объяснишь? Бесполезно… Никто не поймет. Со стороны всегда все выглядит иначе. Чужую беду руками разведу. Спасибо вам, Дуся. И участковому от меня передайте спасибо.
— Так что же, Павел, — мама поджимает губы, — значит, ты намерен и дальше пьянствовать? Пока вообще не укокошат?
Папа сопит носом — громче, чем обычно, — и молчит, ничего не отвечает. Рука у него перевязана, лицо в ссадинах и синяках.
— Повезло еще, что кости целы. Могли и ребра переломать. Про деньги я уж не говорю, черт с ними, с деньгами… Деньги, в конце концов, дело наживное. А здоровья загубленного уже не вернешь. Да… Тем более жизни… Объясни мне, неужели ты настолько собой не владеешь, что не можешь остановиться?
— Ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что я отлично собой владею, — хмурится папа.
— Да, я вижу! Результат, что называется, налицо. Наплевать и на жену, и на работу, и на честь, и на совесть! Наверно, уже весь двор перешептывается. Известное дело — добрая слава дома лежит, а дурная по свету бежит…
— Нинусенька, я не мог этого предвидеть, — объясняет папа и старается здоровой рукой пригладить волосы. — На меня напали грабители. Грабители могут напасть на кого угодно.
— Да, разумеется! Особенно на того, кто по ночам шляется пьяный, как свинья, и с карманами, полными денег. На такого идиота грех не напасть. Разве что ленивый не нападет. Порядочные люди давно спят по домам, а он бредет — без руля и без ветрил, сам не знает куда. Удивительно еще, как этого не случилось раньше!
— Я не брел без руля и без ветрил, я шел домой. И был почти у самых ворот.
— У самых ворот! Скажи спасибо, что на твое счастье милиционер случился, а то бы убили как бобика и никто и не услышал бы! Чудо, что пальто не сняли. Ратиновое пальто! Не каждому жулику и не каждый день привалит такая удача!
Ратиновое пальто… Правда, очень хорошее пальто: пушистое, мягкое. Но почему «ратиновое»? По-французски «ра» — крыса. Разве оно похоже на крысу? Только что серое… А так нисколько не похоже.
