Витос слушал и чувствовал, как проникается ненавистью к машинному миру, который чуть не погубил отца. Он хорошо помнил первое впечатление от грохочущего, рычащего главного дизеля, хищного чавканья клапанов и трезвона машинного телеграфа, так напугавшего его тогда, во время работы на покраске. И если переложить язык чувств на более внятный и понятный, то вот что примерно получилось бы из той катавасии, что царила сейчас в душе парня: одна зеленая травинка с дунайского обрыва с ее тоненьким белым корешком, один-единственный рыжий мураш, ползущий по травинке, чтобы испить серебряную каплю росы, мудрее и прекраснее самой гигантской и головоломно сложной машины.

Александр Кириллович, забинтованный поперек и вдоль, лежал на спине, на двух подушках, положив руки, вернее, белые культяпистые ласты поверх простыни (в лазарете было очень тепло, и одеялами ни он, ни Антон Герасименко не пользовались). На тумбочке, стоящей между их койками, лежала гора конфет, печенья, две плоские баночки шпротов и на них две желто-белые пачки дефицитных на плавбазе сигарет «Наша марка». Гости в палате не переводились: только ушел вахтить ревизор, навестивший своего матроса Герасименко, как, отобедав, явились боцман Василь Денисыч, плотник Гриня, а немного погодя пришел начальник радиостанции. И все пятеро наперебой сейчас обсуждали случившееся и прикидывали на будущее — куда и когда будет сниматься «Удача», где будет сейчас район лова, когда становиться в ремонт и надолго ли он затянется теперь, после пожара.

Александр Кириллович, задумавшись, когда наступила небольшая пауза в разговорах, сказал тихо:

— А ведь я думал с Витосом вместе — на СРТМ… Куда ж теперь-то?

Он приподнял сразу оба ласта и снова осторожно, чуть поморщившись от боли, положил их вдоль туловища.

— Ишь, голубь! Гляди на него, крылышками машеть, — улыбнулся боцман. — Лежи теперь, якорь в нос, не рыпайся, а то мы с Гриней вот возьмем шматок дюймовки (в подшкиперской, сам знаешь, еще две бухточки есть) и пришвартуем тебя до этой «шлюпки», — он показал пальцем на койку.

Все заулыбались, хотя боцман ничего смешного не сказал, но просто «крылышки» — было очень похоже, а «бухточка дюймовки», огромная, черная, вымазанная солидолом, живо представилась каждому на фоне стерильной лазаретной белизны, а это было уже смешно.

Разговор вернулся в русло темы возвращения с промысла, реализации земных-береговых планов и пр. Гости сидели долго уже, около трех часов.

— Хорош, хлопцы, загостювались, — оказал Василь Денисыч, и все трое поднялись, громко скрипнув пустой, незастеленной койкой, на которой сидели.

Дверь в палату открылась, вошел Витос. Открылась она одновременно со скрипом койки, и потому Александр Кириллович не слышал и не видел сына, которого загородили могучими плечами его друзья. Витос приходил к нему всегда после утренней вахты и перед вечерней и всегда почти заставал в палате гостей. Как много, оказывается, у отца друзей, подумал он сейчас и потихоньку выглянул из-за широкого костлявого плеча дяди Грини. Отцовский профиль с закрытыми глазами (Александр Кириллович как раз старался подтянуться повыше на подушки) поразил его выражением твердости, с какой отец переносил в этот миг явную боль. И сыну, как откровение, вдруг явилась мысль о том, что отца никак невозможно представить обитателем родного маленького Рени, где смирно себе существуют Любарские со своей люстрой и всякие другие со своими квартирами, обстановками в квартирах, палисадами, со своими маленькими интересами и потребностями. Даже в его, мамкин и бабкин дом, в их быт, который еще недавно был и его бытом, никак не вмещался, не вписывался отец — вот таким, лежащим в бинтах на койке судового лазарета и сжавшим скулы, таким — первым шагающим в огонь и выходящим из него последним…

Витос улыбнулся и кивнул в ответ на радостную (несмотря на боль) улыбку отца, заметившего наконец сына, который продолжал выглядывать из-за плеча плотника.

— Витя, — шепнул ему на ухо дядя Гриня, — батько твой переживает, шо ты на СРТМ идешь. Так шо успокой его…

— Я на пять минут к тебе, — сказал Витос. — Мне перед вахтой надо еще успеть в библиотеку.

Отец улыбался и согласно кивал, в основном выражая согласие глазами, прикрытием век, очень бледных, почти прозрачных. Он действительно устал от трехчасового разговора, от неподвижности и недавней боли. Но все равно он был счастлив видеть сына, говорить с ним, и глаза отца лучились этим счастьем. И стали совсем серьезными и даже строгими лишь тогда, когда он заговорил об уходе «Удачи» и решении сына идти работать на траулер. Он говорил ему об испытании жизнью, огнем, он говорил:

— Не слушай никого, сын, слушай только собственное сердце… Да и голова у тебя на плечах уже не маленькая… Никогда не меняй решений, если успел их выносить в голове и в сердце. Раз решил — иди рыбачь… А через два месяца ждем домой…

Витос смотрел на отца и слушал с комком в горле. Смотрел, слушал, запоминал и еще при этом умудрялся думать свое.

Он был бы врагом отцу, если б… Да и матери — тоже. Потому что если отец не вмещался в ренийский патриархальный быт, то и мир уюта, тихий мир покоя и комфорта, мир матери не смог бы принять отца. Разные они очень…

На мостике, когда Витос пришел на вахту, его тоже ожидала радостная встреча. Кирилл Александрович Одинцов. Он стоял с капитан-директором возле радиотелефона и говорил:

— Все, Герман Евгеньевич, все, мы же с вами договорились — завтра, после ваших переговоров с городом, вы поднимаете якорь. Тем более что южак согнал лед у Наталии…

И тут он увидел Витоса и, широко, точно старому другу и единомышленнику, улыбаясь, пошел навстречу парню.

Витос еще в прошлый раз поведал Одинцову о своих планах — идти на промысловое судно, и Кирилл Александрович не только не забыл об этом, как выяснилось сейчас, но и успел договориться насчет «братишки» с капитаном семнадцатого.

— Ви-итя-а, — протянул он тоном, каким говорят «мечта» (например: не жизнь — мечта!), — какой я тебе пароход нашел! Какого капитана! И знаешь, совсем-совсем случайно. Вот так вот! Ты только сразу его не пугайся. Он — бука, но мужик что надо. Можешь мне, старому пескарю, верить. Ты у него, если захочешь, ой многому можешь научиться…

Вот и решилась Витосова рыбачья судьба.

На ночную вахту он уже не выходил, но и не спал тоже. Какой мог быть сон! Они прощались, они встречали прядущий день, свой первый день разлуки, свой самый трудный в жизни день. Как ни готовилось к разлуке сердце Витоса, оно заныло в этот день невозможно, обилось с ритма, завопило. Как оно не хотело расставаться!..

Они давно уже обо всем-всем договорились, все решили, но пришла и та минута, что, как в песне поется, «все меняет очень круто», и он решил:

— Ну, хорошо, все, я никуда не пойду. Ты слышишь, Светланка, все, я остаюсь с тобой. Ты слышишь?

Она тихонько плакала, но все-все слышала, каждое его слово. И ответила ему, как настоящая рыбацкая жена:

— Нет, ты иди, мой хороший, ты не смотри на меня, не слушай, не обращай внимания, это бабские слезы… Ты иди, и пусть море тебя полюбит так, как я… Иди, мой славный, любимый мой, иди и возвращайся поскорей…

У борта «Удачи» поднимался и опускался на зыби траулер. Когда особо крутая волна высоко поднимала его, на белой рубке судна четко виднелась надпись: СРТМ 8–417. Она отпечаталась в сознании Светланы, как на контрастной фотографии. Это был морской адрес ее любимого. Она будет присылать сюда, по этому адресу, свои радиограммы и письма…

Витос стоял на открытом верхнем мостике. А она в последний миг попыталась даже улыбнуться ему.

— Братишка! — услышал Витос еле различимое в рокоте. И увидел — склонившись на фальшборт базы, недалеко от отца стоит Кирилл Александрович. Витос помахал ему — как другу. И успел разобрать еще:

— До встречи-и-и!