А в это время рыбаки опускают в воду с правого борта ловушку — прямоугольную сеть, одна сторона которой остается на борту, а вторая, прикрепленная к «сигаре», толстой бамбуковой связке, отодвигается параллельно и подальше от борта с помощью длинной-предлинной палки-выстрела. Теперь огни люстр начинают как бы перебегать с левого борта на правый: на носу одна загорится, на корме слева одна погаснет. И так, медленно смещаясь вправо, коварная цепочка гипнотизирующих огней переманивает сайру на другой борт. На это уходит не больше получаса. С левого борта уже абсолютно темно, а у правого, в слепящих огнях, кишмя кишит рыба. Вдруг разом гаснет на судне весь свет. Авария! Сорвалась. Эх!.. Но едва успевает Светлана округлить глаза в темноте, как вспыхивает на месте погасших люстр красное пламя. В это мгновение, будто ударил кто в литавры, вскипает алое море. Апофеоз! Высочайший накал праздника жизни. Или пляска смерти, безумия?

Несколько мгновений всего длится этот немыслимый праздник, кипение огненно-алого моря. В считанные эти секунды рыбаки успели поднять ловушку на поверхность. И вот уже над палубой вспыхивает гирлянда белых ламп, красный огонь за бортом погас. Все! Свершилось. «Ночная жемчужина» в плену.

Рыбаки споро, сноровисто выбирают на палубу улов, один за другим наполняя трепетным серебром плоские ящики. Быстро и без суеты. Каждый словно старается поскорей покончить, с прозой, скрыть ее от глаз постороннего. Каждый четко выполняет свою работу, стоя на своем, строго ограниченном, коротком плече процесса: один подает пустые ящики, второй наполняет их рыбой, третий пересыпает льдом, четвертый кладет ящики на строп, пятый майнает их лебедкой в трюм, где на штабелевке работают другие, незримые сверху, члены команды. Все это напоминает работу бесшумного, отлаженного механизма с надежной кинематикой.

Тем временем с левого борта опять загораются люстры, и под расплавленным серебром поверхности уже собирается стаями рыба. Теперь проходит не больше часа, и все повторяется вновь — перебегающая цепочка белых огней, неожиданный мрак и — короткий, бурный праздник, кроваво кипящее море.

Всю ночь Светлана простояла на верхнем мостике, всю ночь первого большого свидания с рыбачьим морем.

Потом, на берегу, когда ее спрашивали, видела ли она сайровый лов, Светлана лишь молча кивала в ответ, тихо расцветала невольной улыбкой, яснела лицом.

Жизнь не могла оставаться неизменной. С окончанием путины Светлана уволилась, сходила на Край Света попрощаться, поплакала на склоне сопки в долине Лошадей и последним пассажирским теплоходом уехала на материк.

Полгода прожила она у матери в Иркутске, но городская жизнь теперь казалась ей убогой. И летом уехала Светлана в Находку, к морю. Здесь судьба свела ее с «Удачей».

Вот уже четверо суток идет перегруз. До чего же надоело Витосу таскать эти чертовы мешки с рыбной мукой, кто бы знал! В трюме, особенно под забоем, от нее не продохнуть. И как только ее норки жрут? Один из пяти собратьев по трюму, смешной, разговорчивый украинец лет за тридцать, когда-то до моря работал на звероферме, и говорит, что эта мука — лучшее лакомство для соболей, чернобурок и норок, а этого трюма, утверждает он, любому питомнику на год или на два хватило бы.

Дело близится к полночи, Витосу всегда в это время ужасно хочется спать. Четыре дня — четыре века! — они не виделись со Светланой…

Когда ложишься во втором часу ночи, спится почти до обеда, а в шестнадцать уже надо быть в трюме. Витос вперевалку, лениво переставляя тяжелые, будто трехметровой длины, чужие ноги, тащится по палубе среди оживления, всегда царящего при пересменке: мастера, как на стометровке с барьерами, прыгая через бочки, носятся от надстройки к надстройке, утрясая глобальные вопросы то со вторым помощником, то с завпроизводством: бригадиры принимают друг у друга трюмы, поднимая итальянский скандал, если равновесие работ «легкая — тяжелая» хоть на грош нарушено сменщиком в свою пользу: лебедчики с боцманом придирчиво осматривают шкентеля и блоки, временами тоже сотрясая морозный воздух стопроцентно русской лексикой; химики, которых на перегрузе легко отличить от врачей по невыспавшимся физиономиям и ржавым халатам, мечутся, размахивая серыми портянками «качественных удостоверений», закрывают партии отгруженной рыбы. И в этот самый миг бригады-сменщицы встречаются у Комингса трюма.

— Салют, курсанты!

Привет, студенты!

У «курсантов», если исключить Витоса, средний возраст, так же как и у «студентов», — под сорок.

— Много осталось?

— Вам кончать.

— Слава тоби, боже! — хохол пинает ногой разорванный мешок с мукой, выпавший, видно, на палубу со стропа. — А то оцей сидор вже по ночам сниться.

Витос тоже тихо ликует, скандирует про себя: конец, конец, конец — и чувствует, как ноги из трехметровых становятся нормальными, обретают упругость. О, когда Витос видит финиш, он способен на рывок.

Они хотели покончить с трюмом до ужина, рвали-метали, но осталось еще с полдюжины стропов — на час работы.

И вот этот горячий час уже минул, и бригада, растянувшись по скоб-трапу, ведущему в черное небо, покидает гулкий опустевший трюм. Витос поднимается последним: ему вдруг жалко стало расставаться с этим трюмом, который он вчера еще проклинал. Остановись на уровне твиндека, он окидывает взглядом трюмные просторы, поражается размерам и думает: «Вот это да-а! Неужели мы смогли опорожнить эту громаду, неужели это я смог?..» И чувство самоуважения необычайно приятным теплом наполняет Витосову грудь.

Наверху холодный ветер бросается в лица, все надевают фуфайки и по одному расходятся кто куда.

— Бувай, Витя! — хохол хлопает его по плечу. — Ище встренимось. З тебе выйде добрый грущик!

Витос стоит совсем растерянный и думает: «Куда ж это они?.. Я даже не знаю, как звать… вот хохла, здоровилу…» И долго смотрит вслед бригаде, исчезающей за углом приемного бункера. А за бортом — чернота.

— Витёк! Иди сюда! — Это отец окликает. Он за шахтой элеватора, у самого борта, возится с чем-то большим, темным, дымящимся, а с чем, не поймешь в подслеповатом, желтом свете измазанной солидолом лампочки на элеваторе.

— Ты крабов едал когда-нибудь? — спрашивает отец, когда Витос подходит и, наклонившись, пытается рассмотреть самодельную крабоварку — бочку и толстый паровой шланг, накрытые брезентухой. Шланг идет к вентилю подогрева топливной станции, расположенной рядом. Отец, чуть поворачивая маховик, поддает пару, и в бочке, похоже, клокочет небольшой вулкан. Крабов Витос видел только в кино и на фотографиях.

— Ну, тогда готовься, — улыбается отец, — через пару минут будем вынимать. — Он свистит негромко куда-то в темноту, и оттуда вскоре появляется человек пять матросов в ватниках. Среди них Витос замечает плотника дядю Гриню.

— А, Витос… Здорово… — как всегда степенно говорит он. — Шо, крабца погрызем маненько?

Витос здоровается и подвигает к нему пятидесятилитровый бочонок, которых много здесь, на палубе.

— Спасибо, сынок. Ты сам давай поближе к шалашу. Небось там, на западе, нечасто пробовал, а?

— Совсем не пробовал. У нас там — река. Вот раков ел, даже сам ловил.

— О-о, тогда тебе самую первую клешню, — и дядя Гриня торжественно вручает Витосу громадную, в руку толщиной, дымящуюся клешню, которую отец только что выудил из бочки, парящей душистым варевом.

Витос разрывает тонкий панцирь, вкушает горячее сладкое мясо. Зажмуривается то ли от пара, то ли от удовольствия, и вмиг из тьмы возникает перед ним картина: дед-бакенщик. Валька и Славка и он в большущей лодке-каюке. Они идут ловить дунайских раков.

Жизнь не так уж часто балует нас. Соловьиная песня, яркая радуга, аромат розы, поразив однажды, наше воображение, навсегда остаются в памяти слуха, зрения, обоняния. Вкусовая память Витоса на всю жизнь запечатлела дунайских раков, сваренных по дедову рецепту.

— …че ужин? После такого ужина пообедать хочется, — слышит Витос, очнувшись от воспоминаний, так неожиданно и властно захвативших его. Говорит пожилой щуплый матрос, которого никак не назовешь обжорой. — Этот завпрод-скотина вконец оборзел: питание — почти два рубля на рыло в день, а он пустой гречневой кащей кормит. Правильно Суворов, говорят, делал: ежли два года проходил в завпродах — расстрелять.