— Бессовестный, Вячеслав Юрьич. Разве так можно? Мы с вами почти ведь незнакомы.

— Вуизочка, — щебечет сияющий дед, — вы просто превесть! Будьте хозяйкой. В буфете, на верхней повке, есть конфеты и кофе, сыр в ховодивьнике, чайник в ванной, радиова вот, я постараюсь надовго не задерживаться.

Возвращается дед заметно оживленный и напропалую, с энтузиазмом болтает о какой-то «идее». Чиф, невольно заражаясь дедовым возбуждением, смотрит на него почти восхищенно: «Ну и котяра! Выключить сейчас свет, его глаза гореть будут».

— Свушай, какая у меня идея, Эдик! — дед даже побагровел от распирающей его «идеи». Ведь тут до посевка Беринговского добраться — раз пвюнуть, вёд еще нетовстый, так?

Чиф утвердительно кивает, но в глазах у него («идею» дедову он схватил на лету) играет ирония: мол, близок локоток, мол, видит око…

— Ну, свушай, — многозначительно прикрыв глаза, говорит дед. — Идея такая: ты идешь к капитану и говоришь, что вот, мов, провизионка пустая, мясо, мов, на исходе, работать нам еще довго, месяц почти… Секешь? — дед ухмыляется все хитрей и хитрей и, видя, что выражение чифова лица меняется соответственно, продолжает: — Капитан подзывает СРТМ, и ты посываешь на нем за мясом товарища завпрода. Во-от, — переводит дед дыхание, — а я снабжаю его вавютой, рубвиков шестьсот… и Степа привозит нам коньячок. Ни много ни маво — ящичка три. Ну как, согвасен?

— Ну ты даешь. Славка, ну и аппетит! — В глазах чифа смешиваются испуг и восхищение. — А где столько денег взять?

— А вот! — дед, как фокусник, выхватывает из внутреннего кармана растрепанную пачку десяток, в ней рублей шестьсот-семьсот, не меньше.

— Ты их сам печатаешь, что ли? — шутит чиф и непроизвольно глотает слюну, представив ящик с коньяком.

— Хм, печатать пока не научився, — хмыкает дед, — а вот мышей вовить могу.

Чиф раскалывается от смеха: так неожиданно и точно подходит дедовой физиономии эта фраза о мышах.

— Ну, Славка! Ну молодец! — отдышавшись, говорит чиф.

А дед все еще не поймет, чем же он так уморил его, и симпатично хлопает рыжими ресницами.

— Юмори-и-ист, — чиф, все еще в восторге, качает головой. Взгляд его останавливается на пачке денег, и он спрашивает, кивнув на них:

— Нет, а откуда все-таки?

Дед прячет пачку обратно, цыкает зубами, в которых застряло мясо, и говорит, с улыбкой глядя прямо чифу в глаза:

— А ты акт на покраску машины подписывав?

— Да, — соглашается чиф, тщетно пытаясь сообразить, — я подписывал и капитан подписывал.

— Ну вот, а кто ее красив, знаешь?

— Знаю только, что ты у меня двух матросов брал в помощь.

— Во-от… С ними еще мой практикант трудився. И все. Поняв? А наряды я выписав еще на двоих — на Пашку Шестернева и на третьего механика. Секешь?

— Ну, и по сколько вышло на каждого?

— Всем по семь, своим по восемь, — пытается улыбнуться дед, но вместо обычной кошачье-обаятельной улыбки на его лице мелькает и тут же исчезает вороватая ухмылка. — Никоваю твоему и пацанам — по повста ковов, ну а третьему и Пашке — по шесть сотен.

Глаза у чифа на мгновение округляются. Мелькнувшие в них страх и удивление заставляют деда отвести взгляд. Где-то глубоко-глубоко, на самом дне души Эдуарда Эдуардыча, в этот миг произошло шевеление — вроде как пятимесячный детеныш повернулся в материнской утробе. И не только шевельнулся, но и успел пролепетать что-то едва внятное: нехорошо, мол, плохо это, остановись… Но это длилось лишь мгновение, и голосок, повторяю, был не внятнее лепета. Чифов бас легко заглушил его:

— Ну и жук ты. Славка! И в самом деле мышей можешь ловить, да еще и каких жирных… Силе-о-он…

— Не зря меня, Эдик, в «бурсе» прозвави так — Пан, — серьезно, но уже с облегчением заговорил дед. — Помнишь, как маявись в «бурсе»? Выпить все хотят, а грошей тю-тю — ни у кого нет. Где достать? Никто не знает. Одни предков трясут, другие невест… А Свавка Пан знает. У Свавки предки — из них бвохи не вытрясешь. Ну вот, — дед глубоко, вкусно затягивается. — Придешь с занятий, в экипаже — тоска зевеная: кто штаны на койке ватает, кто в окошке торчит… А тут как раз рябчики привезви…

— Тельняшки, что ли?

— Ну да, мы их рябчиками называви. Ну вот, привезви, значит, новые рябчики, и комроты раздает всем. Я им — идею: не спешите напявить, в старых проходим, давайте загоним и устроим сабантуй. Идея прошва на ура. А кто загонять будет? Опять Свавка Пан… Ну и пошво, и пошво… На практике в море потом и водкой торговав — как вот на «Посейдоне», товько на нем бутывка — пятнадцать ковов, а мы по двадцать и даже по тридцать брави, а в Бристовьской экспедиции один раз до сорока догнави. Сорок ковов за бутывку водки! Представвяешь?

— Да был я в Бристоле, знаю, — угрюмо подтверждает чиф, пожевывая кончик потухшей сигары.

— Эх, Эдик, — хлопает дед по чифову плечу. — Загубит она нас, родимая.

— Это уж точно, — чиф трет лоб, потом бьет себя кулаком по колену. — Если б не она, я давно бы капитан-директором был!

— Да, сгубива она тавантов немаво, — вторит корешу дед. — Кабы не она, я кандидатскую точно б сдевав, а может, и докторскую… Доктор технических наук Вячесвав Перепанский! А?

Открывается дверь, заходит унылый Шестерка. В руках у него ничего нет.

— Что, Пашка, пустой номер? — скисает дед.

— Угу.

— Садись, Паша, — ласково говорит чиф.

С минуту все молчат, как будто задумчиво, но в конце тягостной этой минуты взгляды всех сходятся на пустом столе. Пустота словно повисает в каюте. О чем говорить?..

— Ну, что — по домам? — спрашивает у пустоты дед.

— Да нет, — торопливо возражает чиф, — у меня еще есть дело к Паше.

— Я не нужен? — дед встает.

— Нет, — чиф отрицательно качает головой.

— Тогда — будьте здоровы, я пошев. — Дед медленно, словно крадучись, идет к двери, и пока не выходит в коридор, на финишную прямую, его не оставляет чувство, что вот-вот чиф окликнет его и спросит про Кису. Всеми помыслами дед уже там, у себя в каюте, где «Луиза — королева стриптиза» целый час пьет в одиночестве кофе и курит в ожидании коренной перемены в судьбе.

А в чифовой каюте в это время происходит вот что.

Чиф. Паша, ты седьмого был на вечере?

Шестерка кивает утвердительно.

Чиф. Танцевал?

Отрицание — тоже головой.

Чиф. Ну а пацана апрелевского знаешь?

Снова утвердительный кивок.

Чиф. А камбузницу Светку Курилову?

Неподвижность и молчание.

Чиф. Ну, маленькая такая, в спортивном трико бегает, видел?

Кивок.

Чиф вздыхает. Ну так вот, Паша, нужно, чтоб апрелевский пацан оставил ее в покое, понимаешь?

Опять кивок.

Чиф. Он седьмого, на вечере, закрутил с ней. Может, видел?

Нет — мотнулась лохматая голова.

Чиф. Ну, в общем, Паша, с меня магарыч. Ты понял?

Кивок.

Чиф, поднимаясь. По рукам?

Шестерка, видя занесенную чифову ладонь, встает и медленно, будто нехотя, выдвигает лапу, похожую на кочегарскую совковую лопату.

Хлопок, скрепивший еще один военный союз, совпадает с первым ударом часов. Оба вскидываются на них, чиф плюет: тьфу! Шестерка покидает каюту. Часы бьют полночь.

Остров… Вы не представляете, какой это подарок природы — вдруг то ли из-под воды, то ли с неба явившийся остров. Много дней вокруг — только синее и голубое с голубоватой облачной пеной, только шуршание пены вдоль борта, только один-единственный соленый, йодистый, запах… И вдруг — зеленый остров! Среди безраздельно господствующего синего вдруг эти краски — коричневые и сизые, как голубиное крыло (это обрывы), сверкающие белые ожерелья у их подножий и, главное, зелень, зеленая трава, зеленые деревья, лесные запахи — откуда все это?..

Остров… Земля!.. Вот так, наверное, кричали Колумбовы матросы: «Земля-а-а!..»

Бух-бух-бух… Духовой оркестр усердно дул в трубы и бил в барабан. Он безбожно фальшивил. Но оркестр — видно было — отдавал все что мог, от души приветствуя гостей острова.