— Верно, — подтвердил черноусый.

И лысый открыл рот, намереваясь что-то сказать, как в дверях появились: Федькин нос, за носом сам Федька, Ваня Цыган, а из-за их голов торчали косички и кланялись зелеными бантиками: «Вот и мы, здравствуйте, пожалуйста».

Ваня Цыган выставил босую ногу. Нога поцарапана, искусана комарами. Не это удивило солдат. На Ваниной рубахе и штанах было такое множество заплат и заплаток, что сразу после удивления в сердце ударяла жалость.

И на Феде Носаре взгляд, прямо скажем, не отдыхал. И на Феде Носаре были примерно такие же штаны и рубаха, как и на Ване Цыгане, разве что с большим числом заплат.

Зато нос у Феди был целый и невредимый, поистине выдающийся нос, длинный, с заостренным кончиком, любопытный и весьма подвижный. Пожалуй, ни у кого из новохатских мальчиков не было такого носа.

Не принес и Федя успокоения красноармейским сердцам.

А вот Тамара хоть и в стареньком, зато в совершенно целом платье, светлом в цветочках, Тамара с веселыми косичками вызывала улыбку.

— И откуда взялась такая? — спросил черноусый красноармеец.

Ответила Антошина мать:

— Лукерьи Плахтиной дочка… Ты ее должен помнить, Василий.

Отец кивнул: он помнил и Лукерью Плахтину, белошвейку, а того лучше самого Плахтина — столяра-краснодеревщика.

— Помер Кирилл Плахтин от чахотки… прошлую зиму, — сказала мать.

Все помолчали.

— А хлопцы чьи ж такие? — спросил лысый.

— Мои хлопцы. Мы — вместе… Их батьки в красноармейцах.

И Федя и Ваня подтвердили кивком головы слова Антоши.

— И мы с Федькой скоро подадимся в красные кавалеристы, — сказал Ваня.

Антоша собрался объявить, что и он станет кавалеристом, однако раздумал, и без слов ясно: не останется Антоша дома, с мамой, когда Федька Носарь и Ванька Цыган подадутся на своих конях в красную кавалерию.

— Стало быть, такое дело: надобно и их обувать, одевать, — сказал Антошин отец.

Красноармейцы опустили на колени руки. И тот, кто понимал в руках, мог бы сразу определить: у черноусого руки сапожника и у Ивана руки сапожника. А у лысого и у Антошиного отца — руки самые что ни на есть портняжьи. Впрочем, и самый знающий толк в руках далеко не сразу догадался бы, что Антошин папа — дамский портной, а лысый — мужской.

Зато любой, кто разбирался в руках, смело скажет: руки красноармейцев не боятся работы, соскучились по делу, хотят поскорее начать и шить и тачать.

В садах дозревали антоновские яблоки.

Запах антоновских яблок ни с чем не сравним.

Утром, днем и вечером антоновские яблоки пахнут по-разному.

А ночью?.. Да чего там говорить…

Однако не душистая антоновка, не сочная багрянистая титовка, не снежно-белая боровинка и даже не сладкие, тающие во рту груши духовитки привлекали ребят.

Рядом с четырехногим столом, где недавно, по случаю дня рождения Матильды Францевны, пировали немецкие офицеры и семейство Тариковых, поставили швейную машину «Зингер». Она старательно блестела черными, коричневыми и никелированными деталями. С одинаковым успехом, хотя и разными иголками, машина прочно шила материю и кожу.

Это была замечательная машина.

И в том, что она принадлежала Григорию Михайловичу Тарикову, ничего особенного не было: и сад, и яблоки в саду, и дома, в которых жили Антоша, Федя Носарь, Ваня Цыган, Тамара с двумя косичками, принадлежали Тарикову, не говоря о железной лавке с воблой, конфетами и пудовыми замками.

Удивительно другое: как машина очутилась в саду? Ведь ее постоянное место в большом тариковском зале с крашеным полом, в тени магнолии, где она задыхалась от безделья под желтым лакированным футляром.

А если разобраться, то во всем этом нет удивительного ни на грош.

…Василий Орлов — отец Антоши — постучался к Тариковым:

— Здрасьте, гражданин Тариков… Окончательно ворочусь домой из Красной Армии, и мы с вами рассчитаемся начисто. Имею в виду квартиру, сиречь флигелек, где проживают моя жена и мой сын Антон… Прикончим последнюю белую гниду, я и ворочусь, не сомневайтесь…

А пока нам безотлагательно, денька на три, а то и на все пять, требуется зингеровская машина… Шить будем в саду. Ничего не поделаешь, — словно бы извинился Василий Орлов, — привыкли мы, красные кавалеристы, к вольному воздуху… Такое дело.

Что мог на такие вежливые слова красного кавалериста Орлова, на такой его внимательный, сквозь густые, соломенного цвета ресницы, взгляд ответить хозяин, кроме «Пожалуйста». Про себя Григорий Михайлович в тот момент, наверное, думал вовсе другое, а вслух сказал:

— Пожалуйста… Мы с полным удовольствием… Да и с машиной вы знакомы… Супруге моей пальто черного, извините, английского букле изволили шить… Еще до войны… Ежели не запамятовали.

— Помню, помню, как же… Потому к вам и пришел. — Василий Орлов поправил свой солдатский ремень и окликнул в открытое окно своих боевых товарищей: они дожидались во дворе.

По дороге в сад Антошин папа сказал:

— Все ж таки Тариков дал машину, сразу дал, без уговоров.

Лысый отозвался:

— Гад ползучий, вот кто твой Тариков. Каждой силе спину гнет. Перед немцем гнулся, а теперь нашим кланяется. Гад и есть. Паук.

Лысый красноармеец Андрей приложил к Фединому бедру сантиметр. Федя рассмеялся: щекотно.

А красноармеец Иван, перекинув накрест через плечо солдатский ремень, рисовал на бумаге Антошину ступню.

Не так-то просто сшить из старой шинели новое пальто, из потертых армейских брюк — хорошие штаны на среднего мальчика, а из высоких шнурованных, не то французских, не то американских, ботинок стачать приличные башмаки Феде, Ване, Антоше, Тамаре и туфли Антошиной маме.

Однако не зря Василий Орлов считался одним из лучших закройщиков Новохатска, а черноусого дядю Степана в родном городе Кимрах знали как лучшего сапожника. А ведь в Кимрах если не все, то наверняка почти все кимряне — сапожники.

Мастера расположили на просторном столе под грушей распоротые шинели и ботинки, примерялись к ним и так и этак; отступали от стола и вновь приближались к столу то с левой, то с правой стороны, рисовали мелом на сукне и на коже, стирали нарисованное и сызнова чертили.

И насвистывали, и напевали мирную песенку сапожников и портняг:

Антошин отец по довоенной привычке поплевал на ладони, потер ладонь о ладонь и — ножницы щелкнули, схватили материю и пошли резать. Не просто резать, а точно по меловым метам. Резать и пощелкивать… Веселое пощелкивание ножниц радовало слух… А стрекот швейной машины?.. Разве не милее он человеческому сердцу пулеметной очереди?

Черноусый дядя Степан загоняет гвоздики в крепкую — износу не будет — подошву. Достает гвоздик из-под собственных черных усов и ударом молотка вбивает в подошву по самую шляпку.

Раз!.. И нет гвоздика. Не успел гвоздик толком сверкнуть, а уже глубоко сидит, будто всю свою гвоздиковую жизнь сидел там и прятался под круглой шляпкой.

Антоша, Федя, Ваня и Тамара забыли про недавние игры в войну. Даже игру в кавалеристов они забыли.

Метелочные кони устали стоять без дела, и сабли давно заржавели б, не будь они деревянными.

Теперь ребята — портные и сапожники — шьют и тачают.

Вот почему Антоша, Федя, Ваня и Тамара все время в саду.

И Жорж в саду. Он притащил из дому почти новые штаны, много отличных лоскутьев, в том числе шелковые, и один хромовый сапог.

— Я хочу быть портным и сапожником, — заявил Жорж. — Это же мои лоскутья, это же мой сапог.

— Ты будешь ножницами, — сказал Антоша. — Ходи и щелкай.

Прибежала страшно взволнованная Матильда Францевна.

— Георгий, кто разрешил тебе взять эти почти новые штаны?!