— Сгинь! — потребовала она, вытянув руку по направлению к мерзкому карлику. — Сгинь, пропади, нечистая сила!

Голосок ее прозвучал спокойно и твердо. Такая убежденность слышалась в нем, словно ей и вправду дана была власть повелевать этими тварями. И когда она вслед за тем осенила крестным знамением всю эту жуткую картину перед собою, случилось невероятное. Отчаянно воя и визжа, поганое племя вдруг заметалось в воде и ринулось прочь от лодки во все стороны, толкаясь и грызя друг друга. Карлик-король присел, съежился, потом раздулся, потом опять съежился, сорвал с себя корону и швырнул ее вниз со скалы. Коснувшись воды, она зашипела и утонула. И через несколько мгновений все затихло. Нечисть, выбравшись из воды, мигом разбежалась по щелям и норам, а карлик исчез в своем логове.

Ошеломленные Ловчий с Пэком, опустив оружие и разинув рты, уставились на Фирузу. А та, как ни в чем не бывало, сладко зевнула и почти упала обратно на скамеечку рядом с Овечкиным.

— Ах, милый, — пробормотала она, опуская голову ему на плечо. — Ну и сны снятся в этом гнусном подземелье!

Она тут же заснула снова. Овечкин похлопал глазами и все так же машинально обхватил девушку одной рукою, чтобы она не упала во сне со скамейки.

Ловчий и Пэк стояли и смотрели на нее в полном недоумении. Михаил же Анатольевич как будто утратил последнюю способность соображать. В ушах у него звенело, а в мыслях царил полный хаос. Затылок жгло огнем, и в какой-то момент жжение это стало настолько сильным, что он непроизвольно дернул головой и обернулся. Тут Ловчий с Пэком тоже, как по команде, повернули головы к противоположному берегу прохода.

А там на выступе скалы одиноко возвышалась черная стройная фигура, скрестившая на груди руки. Лица было не разглядеть в полумраке, но смотрела она явно в их сторону. И веяло от этой неподвижной фигуры величием и мощью, каких только и можно ожидать от истинного бессмертного духа.

Ловчий чуть слышно присвистнул.

— Так вот оно что! — пробормотал он сквозь зубы. — Девчонка вовсе ни при чем…

У Михаила Анатольевича на мгновение сжалось и быстро-быстро забилось сердце. Но по-настоящему испугаться он не успел. В ту же секунду невидимая, холодная, как лед, рука обхватила его — он отчетливо почувствовал себя зажатым в чьей-то гигантской ладони, — выдернула из лодки, оторвав от спящей девушки, и перенесла на скалу, где стояла черная фигура.

Никаких дипломатических переговоров не состоялось. Хорас явился и беспрепятственно взял то, что принадлежало ему по праву. И они остались один на один в черном пустом пространстве среди скал, и лица их со свистом овеял неведомо откуда взявшийся холодный ветер.

Какое-то время Овечкин безмолвно стоял перед Хорасом, не в силах отвести от него глаз. Ему было холодно, очень холодно, но страха он по-прежнему не испытывал. Наоборот, грозное создание тьмы, представшее перед ним в своем истинном обличье, внушало благоговейный трепет, почти восторг и… сострадание. Михаил Анатольевич не мог, конечно, знать, насколько истинным было это теперешнее обличье. Возможно, и оно было всего лишь иллюзией — преломлением, как говорил Пэк, сквозь призму несовершенного физического зрения и человеческих желаний и страхов того облика, который невозможно ни увидеть, ни описать ни на каком земном языке. Ведь Овечкин видел перед собою хотя и необыкновенно величественного, но все же человека, каковым Хорас на самом деле не являлся. Человек этот был трагически красив — облик его вызывал в памяти образ звездной ночи, а на лице лежала печать неизбывного страдания. И хотя Овечкин в полной мере ощущал исходившую от него эманацию безмерной силы и могущества, однако отчего-то был уверен, что существо это не желает ему зла. И с новой остротой Михаил Анатольевич вдруг почувствовал себя виноватым перед ним. Он мало что знал о Хорасе, но в эту минуту понял со всей ясностью, что умудрился встать на пути чужого великого стремления, такого страстного желания, что всей его глубины и безмерности он даже представить себе не мог, и тем самым обрек живое существо на муки столь же неизмеримой глубины и силы. И обратный эффект волшебного заклинания, понял он, таил в себе вполне справедливое возмездие…

Пока Овечкин стоял и думал обо всем этом, глядя на Хораса, ему даже захотелось плакать. Он не стал дожидаться, пока тот заговорит, и торопливо произнес первое, что пришло в голову:

— Прости меня, Хорас. Я не мог поступить иначе. Постарайся понять…

Голос у него дрогнул и сорвался.

— Я хотел бы понять, — после некоторой паузы медленно, низким голосом отозвался дух, и от звучания этого голоса, казалось, завибрировал сам воздух.

Михаила Анатольевича пробрала непроизвольная дрожь. Но не от страха вибрация эта пронизала насквозь все его существо.

— Когда я услышал, что ты идешь, первым моим желанием было — убить тебя, — продолжал Хорас. — Но удивление мое было так велико, что я решил повременить с этим. Я хочу знать, что привело тебя ко мне. Что тебе нужно?

— Прощение, — сказал Овечкин.

Он был абсолютно искренен. Ибо только сейчас он понял, что все это время его действительно томило сознание причиненного зла — с той самой минуты, когда он увидел последний взгляд демона, — и чувства этого ничто не могло заглушить до конца.

— Я не умею прощать, — задумчиво произнес Хорас. — Но если под прощением ты разумеешь, что я не должен желать твоей смерти, то я, в общем-то, уже и не желаю ее. Я знаю, что ты и так наказан за то, что сделал, и смерть была бы для тебя только избавлением. Как и для меня. А сейчас мы оба — пленники, и это вполне справедливо.

— Да, конечно, — ответил Овечкин, чувствуя себя глубоко несчастным.

Хорас немного помолчал.

— Мне кажется, я уже где-то видел тебя, человек. Но не могу вспомнить… Могли мы встречаться раньше?

— Вряд ли…

— Ну да, вряд ли ты можешь помнить. Ты был тогда кем-то другим. Счастливец!

Михаил Анатольевич озадаченно молчал.

Что-то они говорили совсем не о том. Но просить Хораса снять заклятие представлялось сейчас Михаилу Анатольевичу совершенно неуместным и невозможным. Он вдруг с новой силой почувствовал себя маленьким, ничтожным и глупым человечком, который по чистой случайности ввязался в дела великих, непостижимых существ. И конец его жизни был, на его взгляд, вполне достоин ее начала — прозябание до гроба среди болот и тишины мертвого леса… Пора было возвращаться. Он не мог заставить себя обратиться к Хорасу ни с какой просьбой.

— И все же, — сказал вдруг дух после долгой паузы, в течение которой не сводил с Овечкина немигающего взора. И все тело Михаила Анатольевича опять затрепетало в ответ на вибрацию его голоса. — Попытайся объяснить мне, смертный, как ты решился на это?

— На что — на это?

— Как ты решился прочесть заклинание, зная, что навеки лишишься свободы? Или, может быть, ты не знал об этом?

— Знал, — неохотно ответил Овечкин. — Но тогда мне казалось это неважным. Я хотел, чтобы Маколей остался жив… и чтобы принцесса была свободна.

— Ты хотел этого больше, чем собственной свободы?

— Я не очень-то задумывался, — признался Михаил Анатольевич. — Может, плохо представлял… Но я поступил бы так еще раз и еще раз… даже и теперь, прости. Понимаешь… никому, кроме меня, не нужна моя свобода. И вообще, моя жизнь пока еще никому не принесла радости…

— Радости, — медленно повторил Хорас, и оба вновь умолкли.

Молчание длилось долго. Холодный ветер свистел в ушах, и Овечкин совсем закоченел. Говорить как будто было больше не о чем, но Хорас стоял в глубокой задумчивости, и казалось неудобным прерывать его размышления. Михаил Анатольевич терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу, когда же демон отпустит его. И наконец тот снова заговорил:

— Наверное, мне этого никогда не понять — как можно жертвовать собою ради других. А хотелось бы… Послушай, смертный… возможно, ты еще можешь помочь мне. И тем самым себе самому. Хочешь ли ты этого?