— Товарищ генерал, я не понимаю, что здесь происходит, — при появлении начальства Иван, потянув за собой Ладу, поднялся с земли, нервно отряхнул прилипшую грязь и ветки кустов черники. Краем глаза он покосился в сторону занимавшего позицию в папоротниках снайпера — тот тоже держал его на прицеле.

У белого одноэтажного здания поселковой школы, от которой до Кодорского ущелья, как говорится, рукой подать, сегодня, как и все годы с начала грузино-абхазского конфликта, не было видно ни одного подростка. Место строгого директора, некогда встречавшего учеников у входа перед началом уроков, теперь занимал часовой, а в самом здании располагалось офицерское общежитие.

В бывшей учительской, скорее напоминавшей «красный уголок», изменений было не столь много. Разве что на месте карты СССР теперь красовался портрет всеамериканского любимца Саакашвили, чья черная косая челка и усы-клякса «а-ля фюрер», пририсованные неизвестным умником, были испещрены дырочками от дротиков дартса. Пара дротиков торчала в породистом носу «розового» лидера. Да на столе, повидавшем на своем веку немало школьных тетрадей и классных журналов, возвышалась бутылка чачи в окружении нехитрой, но аппетитной закуски, добытой на местном рынке.

— …Нет, биджо, есть такие слова и понятия, которые с грузинского на русский не перевести, — покачал головой младший лейтенант Вахтанг Хачапуридзе.

— Да нет таких слов и понятий… Ваха, русский — это самый великий и могучий язык, на него все перевести можно, — улыбнулся в ответ капитан Синцов, разливая по стаканам абхазскую чачу.

Офицеры отдельного батальона российских миротворцев сегодня не несли боевое дежурство и могли позволить себе немного расслабиться. А в моменты отдыха разговоры нередко шли в русле острой темы межнациональных отношений. Вахтанг Хачапуридзе был из той породы грузин, которые не видели будущего своей страны без союза с Россией. Но российское гражданство он в свое время принял по куда более прозаической причине — ему нужно было кормить жену и троих детей, а сделать это на тбилисскую зарплату было физически невозможно. Так бывший прапорщик советской армии поступил на службу в российскую воинскую часть, расквартированную в Тбилиси. А после вывода российских войск из Грузии был переведен на службу в миротворческий корпус в зоне грузино-абхазского конфликта. И дослужился до младшего лейтенанта. Как и большинство простых грузин, он не понимал, что им делить с русскими, с которыми они столетиями жили бок о бок в мире и согласии.

В этом с ним был солидарен и капитан Синцов, который, хотя и был сторонником имперских взглядов, но уважал древнюю грузинскую культуру и тот вклад, который внес этот гордый народ в общую историческую копилку Большой Родины.

Поэтому споры между Хачапуридзе и Синцовым чаще всего носили «культурологический» характер. Например, выясняли, что легче пьется — водка или чача, или спорили, чьи девушки красивее. Иногда, правда, друзья расходились во мнениях столь сильно, что один из них спрашивал нечто вроде: «А ты знаешь, биджо, кого называют демократическим интеллигентом»? И сам же отвечал: «Человека, способного не только понять тонкий намек, но и дать за него в глаз». Впрочем, на подобном теоретическом изыске обычно полемика и заканчивалась. Но на этот раз спор был куда серьезнее и достиг высот «структурной лингвистики».

— Ну, например, слово «чашник», — начал развивать мысль Вахтанг. — Его только в общих чертах можно перевести, как процесс пробы молодого грузинского вина. Но русский никогда не поймет, какие чувства мы вкладываем в это слово.

— Ну, «чашник» — это мы понимаем, это как свежесваренный самогон достать из ледяного погреба. А он — как слеза, — капитан не забывал подливать чачу в глиняные стаканы. — Ты вот попробуй понять своим грузинским умом, кто такой чижик-пыжик. Он вроде русский, родной мне и вместе с тем такой на всю голову потерянный. Выпил рюмку, выпил две — и вовсе «башню снесло». Недаром гениальный Тальков пел песню про чижика-пыжика на мотив «Кто был ничем, тот станет всем». В общем, чижик-пыжик — это русский загул и бунт, бессмысленный и беспощадный. А русский загул и бунт — это вам не revolution of roses, товар уникальный и в другие страны экспорту не подлежит.

— Не знаю, не знаю! — возмутился Хачапуридзе. — По-моему, ваш чижик-пыжик — это просто птичка-невеличка, этакий цыпленок, ничего особенного. А вот возьми, например, грузинское слово «кеци»: вроде бы просто сковородка, в которой можно запечь цыпленка или кукурузную лепешку, но те неповторимые чувства, которые мы испытываем, когда на стол подают кецши шемцвари цицила, не передать словами ни одного языка мира.

— Ну, брат, на этот счет у нас тоже есть асимметричный ответ, — усмехнулся Синцов, опрокидывая в себя очередную порцию чачи. — Вам, грузинам, никогда не понять, кто такой цыпленок жареный — цыпленок пареный, которого поймали и арестовали, когда он пошел по Невскому гулять. А для нас он как родной, историю этого цыпленка профессоры разбирали, так до того доразбирались, что решили: «генезис данного текста имеет провербиальный характер».

— Какой-какой характер? — не понял младший лейтенант.

— Тебе, Хачапуридзе, этого не объяснить, провербиальный характер — это чисто русская тема, непереводимая.

— А зачем цыпленка арестовывать? — удивился Вахтанг.

— Просто цыпленок этот — символ русской воли, а что такое воля — никому кроме русских не понять, эта вам не пошлый freedom какой-нибудь. Недаром в одной из версий песни про цыпленка поется, что улетел он в Божий рай.

— Мшыбзи'а! — поздоровалась по-абхазски запыхавшаяся девушка в форме резервиста горно-стрелковых частей абхазской армии.

Выглядела она не просто растерянно, а как-то потерянно: глаза красные, словно в них насыпали корейского перца, волосы девушки распущены и спутаны, а штатная бандана безвольно болталась в руке.

— Быша'оу, Кa'ма? — приветливо откликнулся по-абхазски Хачапуридзе. — Что с тобой стряслось?

— Кама грядеши? — загадочно приветствовал ее капитан Синцов, которого по-прежнему не покидало философское настроение.

— Мы тут с капитаном Авидзбой в ущелье на разведке были, такого навидались — «хищники» и «чужие» просто отдыхают! — сообщила Кама.

Синцов и Хачапуров с удивлением посмотрели на напуганную девушку. Она была единственным офицером абхазского спецназа, без труда жонглировала шестнадцатикилограммовыми гирями и однажды на спор поборола в схватке сразу двоих российских миротворцев. Такую девушку могло напугать только что-то из ряда вон выходящее.

— Вы, наверное, уже в курсе, что вчера в Кодори пропало целое отделение наших резервистов, совсем молодые ребята. Вот нас и направили разведать обстановку. Сидим мы в засаде, наблюдаем, как вдруг с грузинской стороны летят! — взахлеб начала рассказывать девушка-спецназовец.

— Да кто летит-то, говори ты толком! — перебил ее Хачапуридзе.

— Как кто? Инопланетяне! — развела руками Кама. — На двух летающих тарелках диаметром метров пять-шесть каждая. Сначала их совсем не было видно, они летели с погашенными огнями на высоте метров пяти. Но потом мы их засекли по звуку двигателей. Чем-то на вертолет похож звук, только гораздо тише. Но потом звук стал такой резкий, что мне пришлось заткнуть уши руками и зажмурить глаза. Вы знаете, что я ничего не боюсь, но тут мне захотелось немедленно удрать из этого места.

— Да, всякое мне за годы службы здесь приходилось слышать, — скептически разлил чачу по стаканам капитан Синцов. — Но вот грузины-инопланетяне — это уже слишком. А вдоль дороги мертвых с косами там еще случайно не стояло?

— Если не верите, можете у Авдзинбы спросить, — нахмурилась суровая девица.

В этот момент в «красный уголок» офицерского общежития зашли четверо. Одним из них был вышеупомянутый абхазский капитан Авдзинба, другим — полковник Моралов, негласно представлявший ГРУ Генштаба России в расположении миротворческих сил. Двоих других — молодого капитана и крепко сбитого майора в камуфляжной форме, никто из присутствовавших в «красном уголке» ранее не видел.