— Да скажи ты, разнесчастный, Бекир ты или нет?..

Тот вдруг как от сна пробудился. Посмотрел вокруг…

Птицы в тревоге крыльями бьют, конь ржет, мечется, постромки рвет, вспомнил, как Шайтан его коня мучил, и понял вдруг, что все это Шайтанские дела. Усмехнулся и говорит:

— Шайтан я.

Испугались люди, и не так слова самого «Шайтан», как усмешки Бекировой. Бабка Фаты заохала, давай себе ногтями лицо драть!

— Люди! — кричит. — Камнями его!.. Камнями забить!

Мельник схватил с земли камень.

— Камнями его!.. — кричит.

Фатьма выскочила вперед.

— Что вы делаете?! Да он всех нас сейчас в ишаков оборотит, в собак!.. Перегрызем друг друга! Если уж он Бекиром оборотиться смог, что ему ишак или кобель?!.

Поостыли люди, на землю покидали камни. Озираются по сторонам, переглядываются, к собачьему лаю прислушиваются — кому хочется в ишака или хуже того — в кобеля оборотиться?

Одна Фатьма не испугалась, стоит перед Бекиром, улыбается.

А ребятишки скачут вокруг него, кричат:

— Шайтан, Шайтан! Дай гостинца нам! Богу на досаду, нам на усладу!..

Остановились люди, ждут, что будет. Может, думают, сейчас дымом в небо уйдет, птицей под облака взовьется, лозой виноградной оборотится, кому что в голову пришло, тот того и ждет.

А Бекир пошел, идет и не оглянется. Кто-то из парней и говорит мужу Фатьмы:

— А твоя баба Шайтану приглянулась! Да и он ей, видать по всему, люб. Будешь теперь бесплатно пить-есть!

Завечерело. Овцы блеют, коровы мычат, собаки брешут… Люди от мала до велика все под одеялами прячутся. Думают, Шайтан по деревне ходит, одного за другим в кобелей превращает…

А Акча с Шайтаном за свадебным пологом. За тем самым, где он на кисточке висел да от зависти хвост кусал.

Акча уж совсем сомлела. Хотела сказать: «Бекир, в трубе кто-то шумит», да язык не ворочается, обняла Шайтана.

Тот от радости облик потерял, как воздух прозрачный стал, Акча не заметила, обняла и к груди прижала.

Шайтан даже плюнуть хотел: «Тьфу!..» Потому что, как прижала его Акча к груди, опять этот шум: «Тук-тук-тук!..» — чуть не оглох Шайтан. И так ему вдруг захотелось удрать от Акчи к бабке Фаты, к Мельнику, даже нос зачесался…

А в деревне тихо. Будто сунули ее в корзину и опустили тихонечко в ночную темь. Боятся люди Шайтана — пикнуть никто не смеет.

А Фатьма лежит в темноте, без сна мается, Бекировы глаза перед ней, а в глазах — слезы и неизбывное горе. Лежала, лежала, не выдержала. Встала она, а муж ей:

— Чего поднялась?

— Бекира жалко. Пойду поесть снесу.

— А не боязно?

— Чего бояться!..

— Ладно, иди… Только попроси уж тогда гостинцев детям, и на пропитание, скажи, пускай даст. Шайтан богатый, у него всего полно!

Встала Фатьма, взяла чорек — лепешку, пендир[9], завернулась в шаль и пошла.

А Бекир возле своего коня. Конь прижался к нему, спит стоя. Бекир никому больше не верит, только коню своему верит да еще быкам. И себя уж бояться стал. Глядит на руки мозолистые, на ноги, в чарыки обутые, и сам не поймет: его они или не его.

Поднял голову, видит, Фатьма идет. Подошла тихонечко. Бекир крикнуть хочет, голоса нет. А Фатьма гладит руками его лицо, гладит, гладит…

— Фатьма! — говорит он. — Ты что — тоже раздвоилась?

Покачала она головой.

— Нет, — говорит, — я все та же. Какой была, такой и осталась.

Обняла Бекира за плечи, села рядом.

— И чего ты меня в жены не взял? Не случилось бы с тобой этой беды.

Плачет Фатьма, муж плеткой учил, слезинки не уронила, а тут ручьем разливается. Плачет Фатьма, слезы ее горькие всю деревню омыли, быков беснующихся, коней ржущих, птиц, мечущихся под облаками…

Все забыла Фатьма, мужа забыла, детей забыла, будто она да Бекир на всем белом свете, обнимает, шепчет ему;

— Признала я тебя… Ты Бекир, любимый… Да ведь только я одна признала, что ж делать-то будешь?

…С первыми петухами Фатьма домой возвратилась. Кое-где собаки побрехивали. А Бекир запряг быков да за пахоту — до рассвета полполя вспахал.

Утром проснулась Акча. Сперва ничего вспомнить не могла. Два Бекира… Сон, не сон… Толкнула Шайтана, тот вздрогнул, вскочил сразу.

— Вставай! — говорит Акча. — Быков иди запрягать, на пахоту пора.

Быки у ворот стоят привязанные. Один холощеный был. Такому что Бекир, что Шайтан — все едино, сам в ярмо голову сует. Запряг Шайтан того быка. А другой, как учуял Шайтана, затряс головой и ни в какую! Шайтан его за уши тянул, тянул, чуть уши не оторвал.

Вышла Акча во двор, глядит, быки задом наперед запряжены. Засмеяться хотела, смеха нет, крикнуть — голоса нет, заплакать — слез нет. Холощеному быку все едино, стоит жвачку жует. А другой бык беснуется, головой об ярмо колотится. Взмыкнул, да и повалился замертво.

Акча кричит:

— Сними ярмо! Сними!

Снял Шайтан ярмо, только бык не поднялся, лежит, ноги вытянул. Если б от Шайтана зависело, не остался бы он больше человеком. Ветром, пылью, ураганом — только не человеком! А что поделаешь, не может он Акчу ослушаться, приказа ее не выполнить.

— Соседей зови! Воду неси! Резать надо скорей! Свежевать!

Прибежали соседи, смотрят, а быков-то Бекир задом наперед запряг. Переглянулись, если б кто первый осмелел, засмеялся, все б расхохотались. Только никто не смеется, стоят, головы опустили. Ребятишки голозадые набежали со всех сторон, увидели, как быки запряжены, со смеху покатились.

Тут и взрослые посмеиваться стали. Такой хохот поднялся, что ребятишек уж и не слышно. И страх, что с вечера деревню в когтях держал, разом выветрился. От дома к дому, от двора к двору весть перекатывается: «Бекир быков задом наперед запряг!..»

Шайтан смотрит, кругом хохочут, тоже смеяться стал. Акча не выдержала, вышла вперед, да как даст мужу по голове, да как закричит:

— Чтоб мое горе вам вдвое!.. — Села возле быков, плачет. Холощеный бык жвачку жует, а Акча плачет, заливается, понять не может: с чего это Бекир таким сделался?..

А ребятня голозадая скачет вокруг Шайтана; поют, как взрослые научили:

— Шайтан, Шайтан, положи деньгу в карман!

— В казане чтоб густо, в тендире непусто!..

Прослышали в округе, что Бекир-хлебопашец раздвоился, и приехали в деревню люди узнать, правда ли это. На верблюдах приехали, и на быках, и на конях, и на ишаках.

Аксакалы прибыли на верблюдах: голова в чалме, борода до пояса. Важные — им только на верблюдах и ездить. Впереди всех ехали, выше всех возвышались.

Въехали в деревню, боязно им. Никто голоса не подает. Собаки залаяли — страшно им, птицы запели — пугаются. От любого шороха вздрагивают — больно уж про ту деревню слухи страшные.

А народ здешний на улицу вышел, стоят, глазеют на прибывших гостей. Давно уж к ним в деревню никто не жаловал, ни в радости, ни в горе не навещали. Шайтан у них гнездо себе свил.

Глядят люди на стариков, что на верблюдах сидят: и бороды одинаковые, и наряд на всех одинаковый, и верблюды под ними — не различишь.

— Шайтан прибыл! — кричит народ. — В трех лицах! Вот старики: трое — все на одно лицо!

Один из стариков погладил бороду:

— Введут нас в грех.

Другой решил вразумить неразумных:

— Мы, — говорит, — потому прибыли, что с Бекировым отцом друзья были. Услышали, беда, и приехали.

А Домрул-удалец соседу шепчет:

— Я гляжу, быки у них хороши!

А у того из глаз Шайтан выглядывает.

— У них, — отвечает, — и верблюды неплохи. — И кричит старикам: — Дедушка! Сколько из твоего верблюда ишаков можно сделать?

Первый старик глянул на него сверху, верблюда своего оглядел:

— Таких, как ты, штук семь выкроишь.

Засмеялись люди, хохочут, им что — только бы позабавиться.

А Домрул-удалец с быков глаз не сводит. Люди видят, подмигивают ему, давай не упусти случай.