— Не нужно! Не надо тебе их читать! Не надо!..

У Исфендияра перехватило дух. Сердце замерло и рванулось, подстегнутое острой болью…

— Показывай письма!

— Нет, нет! — Она в исступлении трясла головой.

— Давай ключ! Давай, тебе говорят!

— Дядя Исфендияр! Не надо! Это плохие письма! Плохие!

Старик стоял перед девушкой, переминаясь с ноги на ногу.

— Никому их не покажу! Никому!

Исфендияр взял девушку за руки, отнял их от лица и несколько мгновений молча глядел ей в глаза. Глаза были красные, мутные от слез и от вчерашнего хмеля, но он, старый, умный человек, не мог не видеть их ясной, прозрачной чистоты.

— Никому! Никому! Я сожгу их! — уже шепотом повторила Милли.

— Так… — чуть слышно сказал Исфендияр, с трудом переводя дух. — Значит, там… — Он не договорил.

Милли снова закрыла лицо руками и бросилась куда-то в темноту, меж домами…

Сразу позабыв и Хаджи и все, что перед этим произошло, Исфендияр сделал было несколько шагов за девушкой, потом повернулся и, тяжело волоча ноги, медленно пошел к дому…

…Окно было распахнуто настежь, на подоконнике горела семилинейная лампа. На балконе, под самой крышей, сонно посвистывали ласточки… Сколько времени просидел он под тополем, касаясь лопатками его шершавой коры, Исфендияр не знал… Издали, оттуда, где была железная дорога, послышался знакомый перестук колеи — шла дрезина. Старик даже не взглянул в ту сторону.

Кто-то неслышно приблизился и остановился возле колодца. Посидел несколько минут, встал…

Старик обернулся.

— Уходишь?

— Надо идти, дядя Исфендияр… Спокойной ночи…

— Постой, сынок… подожди. Принеси-ка мне саз… Он там, на стенке…

В поселок приехал новый учитель. Учитель был коренным местным жителем, и многие еще помнили худощавого, смуглого паренька, каким он уезжал в город. Пять лет учебы в институте очень изменили его, и в поселке он был принят как совершенно новый человек. Каждое утро, направляясь по единственной улице в школу, он чувствовал на себе любопытные взгляды земляков. В первые дни в небогатом событиями местечке только и было разговоров, что о новом педагоге. Больше всех о нем говорили, конечно, дети — перебивая друг друга, они смело рассуждали о его знаниях, слегка досадовали на строгость и требовательность, рассказывали о том, как уважает учителя директор. Учитель, конечно, знал об этих разговорах, но виду не подавал.

— Главное — работа, — говорил он себе и со щедростью молодости отдавал детям все приобретенные в институте знания.

Очень скоро он стал любимцем всей школы. В том классе, где он стал классным руководителем, было двадцать учеников. За первой партой сидел ладный, широкоплечий паренек с густыми бровями и не по годам серьезными глазами — один из лучших учеников в школе. Когда никто в классе не мог ответить на вопрос учителя, взгляды невольно обращались к нему, и он вставал и отвечал ровным, спокойным голосом. Летели дни, месяцы, и в отношениях между учителем и учеником появилась невидимая и неосознанная неприязнь, которая стала внутренне отдалять их от всего класса. По-прежнему ученик был предельно внимателен на уроках. И любой свой промах, каждое неловкое движение или сказанное невпопад слово учитель читал в ровных, сохраняющих неизменное выражение спокойствия глазах ученика.

Учитель был доволен жизнью, ему нравилась его работа, и только странные отношения, установившиеся между ним и этим учеником, тревожили его. Каждый раз, когда он смотрел на него, в нем возникало чувство какой-то неосознанной вины. Внешне никаких причин для беспокойства не было. На уроках ученик сидел всегда в одной и той же позе — подперев рукой щеку, он внимательно слушал учителя. Но было в этом внимании что-то такое, что когда он встречал взгляд мальчика, то невольно отводил глаза. Ему казалось, что мальчик собрал всю свою волю, сконцентрировал все свое внимание, чтобы заглянуть ему в душу, прочесть то, что скрыто от всех. Постепенно учитель стал сторониться своего ученика. С каждым днем он все больше сознавал, как под воздействием какой-то неведомой силы исчезает та непринужденность, которую всегда чувствовал, ведя урок в классе. После занятий учитель возвращался домой, но даже по дороге продолжал думать о своем ученике. «Ну что случилось? — спрашивал он себя. — Он самый дисциплинированный и способный в классе мальчик. И ты любишь, ценишь его. Когда отвечает он, ты спокоен, ты отдыхаешь… Уж не завидуешь ли ты ему? Тому, что он, скорее всего, оставит в жизни более заметный, яркий след, чем ты. Нет! Что угодно, только не это!»

Учитель был молод и преподавал первый год. Но за этот год он понял одну истину: он никогда не должен завидовать ученику. Ученик — это воспитанник учителя, будь он стар или молод. И хороший ученик — это гордость учителя. И необходимо соблюдать дистанцию.

…Шли последние дни учебного года. В учительской классные руководители вместе с другими преподавателями ставили годовые оценки, подводили итоги. Разговор вертелся вокруг тех учеников, которые получили по всем предметам отличные оценки. Худощавый, энергичный, не по годам молодо выглядевший математик сказал, имея в виду того ученика:

— С чистой совестью вывожу ему пятерку.

По обыкновению, скупой на слова старик-завуч, покачав головой, неожиданно вставил:

— Отличный ученик, но очень уж высокомерен, — и, словно удивившись своей собственной смелости, заерзал на месте и умолк. Затем поднял голову и окинул взглядом собравшихся в комнате. Смущение старика передалось и молодому учителю. Завуч словно прочел его мысли. Но он не решался высказать свое мнение, не желая чернить ученика, который был способнее многих, был гордостью школы. А может быть, он не хотел согласиться с оценкой завуча, подсознательно чувствуя и находя в этом пареньке какие-то черты, роднящие их. Слова старого учителя неожиданно положили конец спорам. В учительской наступила тягостная тишина.

Вечером, по дороге домой, молодой учитель встретил группу своих учеников. Лучший ученик шел чуть впереди своих товарищей. Ребята поздоровались с учителем. Поздоровался и тот — гордо и чуть снисходительно. «Откуда в нем это самомнение? — думал учитель. — А может, это не самомнение? Может быть, это просто выражение веры, возникшей от сознания своей необыкновенности, неординарности, от осознания своей силы? Ну нет! Вера в свои силы не должна принижать других. А в этом широкоплечем парне, гордо вышагивающем впереди своих товарищей, ясно выражено сознание своего превосходства над другими. Я должен уничтожить его высокомерие. Я не могу допустить, чтобы он отдалился от людей, остался в одиночестве. Учитель, ты воспитываешь человека будущего. Пусть он будет простым, чистым и добрым. Очень легко двойку превратить в тройку, а четверку — в пятерку. Можно за месяц подтянуть самого отстающего ученика. Но ни один искусный врач не в силах исцелить духовного калеку, человека с червоточиной в душе. Учитель! Только ты в силах излечить его!»

Спор с самим собой взволновал его. Он понимал, что воспитание требует спокойствия, терпения, такта. Нужны месяцы, а может быть, и годы. Но почему он так взволнован? Может, он разглядел в этом ученике самого себя, каким он был раньше? Вот возможно. Но решение уничтожить самомнение мальчика было бесповоротным.

Прошел год. Никем не видимая, не допускаемая даже в мыслях и словно забытая самим учителем, эта скрытая борьба вновь вспыхнула в новом году. С наступлением осени старшие классы были направлены на уборку хлопка в один из крупных колхозов на берегу Аракса. С первого дня для учеников — да и для учителей тоже — началась новая жизнь, совершенно не похожая на прежнюю. Молодой учитель поселился в одной комнате с двумя коллегами. Утром просыпались все сразу. Учителя и ученики носили из канала воду, умывались. Девушки и ребята разводили во дворе огонь, готовили чай. После завтрака ученики группами отправлялись в поле. Ребята собирали хлопок, учителя помогали им. Молодому учителю нравилась эта обстановка. Больше того, он понимал, что именно в такой обстановке в отношениях учителя с учеником возникают настоящее уважение, настоящая привязанность и любовь. Единственное, что беспокоило учителя, это то, что ребята оторвались от книг и занятий. Жизнь в колхозе, полная трудовых забот, отодвинула на второй план все, что казалось таким важным в школе. И только на одном ученике никак не отразились эти перемены. Даже походка его осталась неизменной. Прямая горделивая осанка, ровный спокойный взгляд. Держался особняком, старался никогда ни во что не вмешиваться. Даже в поле, надевая нагрудник и собирая хлопок, он умудрялся оставаться таким же, как прежде — внимательным, усердным учеником.