— Это вам, доктор, — сказал он. — Большое спасибо. Дай Аллах вам здоровья! Да хранит вас Аллах!

Когда Зарбала выходил со двора доктора Джафарова, ему снова вроде послышалось слабое кудахтанье молчавшего всю дорогу Кащея, быть может, ему только почудилось, но больше это уже не имело значения.

Анна Викторовна в ночной рубашке вышла на веранду, чтобы встретить мужа, и доктор Джафаров, указывая на большую картонную коробку, сказал:

— Пожалуйста, Анна Викторовна. Вот вам курица для завтрашнего плова!..

Затем доктор Джафаров привычно тщательно мыл руки, думая, что по величине коробки, видать, птица большая, и что, может, стоит пригласить на завтрашний плов живущего в доме напротив Музаффар-муаллима.

Дело в том, что на выборах в депутаты доктор Джафаров проголосовал против Музаффар-муаллима — в подобных вопросах он был человеком очень принципиальным и считал, что Музаффар-муаллим не обладает достаточным интеллектом, чтобы защищать интересы Азербайджанской Республики, и поэтому как бы не стал жертвовать интересами Азербайджана ради добрососедских отношений. Но в последнее время доктору Джафарову стало казаться, что Музаффар-муаллим подозревает его в чем-то, и поэтому будет неплохо зазвать его в гости, как-никак сосед. Тогда и не останется никаких недомолвок.

Но доктор Джафаров не стал принимать окончательного решения, отложил его до завтра, по-русски говоря: «Утро вечера мудренее — трава соломы зеленее». Может быть, он пригласит на плов и Фейзи-бека, ибо, встречаясь с ним, Фейзи-бек всякий раз говорит, что с азербайджанской кухней не сравнится ни одна кухня в мире и что он хотел бы оценить, какой плов готовит Анна Викторовна.

Но и этот вопрос доктор Джафаров отложил на утро и, раздевшись, лег в постель.

Доктор Джафаров засыпал сразу, как только ложился — так было и на этот раз.

Проведя ночью траурную церемонию в соседнем селе, мулла Зейдулла вернулся домой поздно. Поздно же лег спать, но утром, ближе к пяти, еще во сне, ворочаясь в постели, непроизвольно стал ждать крика этого треклятого петуха, но кукареканья петуха не доносилось, и мулла Зейдулла, открыв один глаз, вслушался повнимательней: ничего не было слышно, кроме чириканья проснувшихся в своих гнездах птиц и монотонных — начавшийся ветер все усиливался — ударов волн о скалы.

Мулла Зейдулла снова закрыл глаза, желая уснуть, но сколько ни ворочался в постели, никак не мог заснуть, и в это время, как будто из небытия, донесся голос, вставай, мол, Зейдулла, глянь во двор Зарбалы, узнай, отчего не кукарекает этот зловредный петух.

Мулла Зейдулла поднялся и как был в белой рубахе и подштанниках — он их надевал одинаково и зимой и летом, — подошел к открытому окну застекленной веранды, глянул в сторону двора Зарбалы.

Зарбала сидел, куря сигарету под старым инжировым деревом.

— Эй, Зарбала, где Кащей? — крикнул мулла Зейдулла с веранды.

Зарбала не ответил, словно ждал именно этих слов муллы Зейдуллы, и шмыгнув носом, беззвучно заплакал.

30 июня 2012 г.

Шайтан обернулся мучной пылью и вылетел из мельницы через трубу. И только он вылетел, небо сразу нахмурилось, подул ветер, закачались травы. По небу заходили облака, поля и пастбища потемнели. Взвился смерч — один конец на земле, другой выше гор, — вихрясь, промчался он по ущелью и ворвался в деревню. Куры раскудахтались, попрятались кто куда.

Глухая это была деревня. Был в деревне свой Кази[7], был Молла[8]. Только было у них наоборот: Молла судил, а Кази делал, что положено Молле. Богом забытая была деревня. Никто сюда никогда не приезжал, никто отсюда не уезжал.

Смерч, что промчался по деревне, был на самом деле не смерч, а Шайтан, тот, что, обернувшись мучной пылью, вылетел из мельницы через трубу.

Промчавшись по деревне, Шайтан рванулся в ущелье. А там кони паслись — испугались Шайтана, понеслись… Шайтан раз — и вскочил на гнедого. Тот ветром летит, умчаться хочет. А как от Шайтана умчишься?

Гнедой знает, неподалеку его хозяин пашет, Бекир. Так с Шайтаном на спине и прискакал на пашню. Бекир увидел коня, бросил соху — и к нему. Ржет гнедой, да так жалобно. Не понял Бекир, что конь говорит: «Шайтан! Шайтан на воле гуляет!» Думает, так что-нибудь, успокаивает гнедого, по морде гладит.

— Что с тобой? — спрашивает. — Или сбесился?

А тот ржет, на дыбы взвивается. Сбежались со всех сторон пахари, собрались вокруг коня. То ли потому, что Шайтан гулял на воле, то ли еще почему, но только понравилось им, что гнедой беснуется. Позабавиться захотели. Один приставил руки ко лбу, как рога, и прямо на гнедого. И сразу — ветер по полю, взвился смерчем и пропал. Конь на дыбы вскидывается: «Шайтан на воле! Шайтан!»

И тут начались чудеса. Солнце взошло, стоит на небе, а мир осветить не может. Тучи по небу ходят, мельтешат перед самым солнцем. А пахари — будто их кто щекочет, стоят да смеются. И аксакалы среди них были. Тоже смеются, бородами трясут.

Бекир как хлестнет коня плеткой:

— У-у, дурной, собакам тебя скормить!.. Ветра пугаться начал!

Кричит, а у самого Шайтан в глазах. Конь видит у Бекира в глазах Шайтана, чуть не сдох от страха. А Бекир бросил плетку:

— Тьфу, Шайтан проклятый!..

И сразу меж ними смерч взвился, подхватил с земли сор, щепки и, кружась, вихрясь, прямо на мельницу. Опамятовался конь — Шайтан-то спрыгнул с него, — опустился на все четыре копыта, переступил с ноги на ногу. Встряхнулся. Положил голову Бекиру на плечо, проржал тихонько: «Меня Шайтан оседлал!»

А пахари вроде вдруг очухались, глядят друг на дружку:

— И чего это, — говорят, — мы так развеселились?.. Похоже, не к добру…

А Шайтан долетел до мельницы, шнырк в трубу, вылез, сел перед желобом с мукой, сидит. Мельник тоже сидит, доходы свои считает, головой мается — жернова больно сильно стучат.

Шайтан недолго думая смешался с мучной пылью и к Мельнику в самое нутро, в сердце. Тот как давай ругаться, а кого ругает, и сам не знает. Встал, глядит по сторонам, чувалы, торбы с зерном стоят, — люди привезли, отчерпнул от каждого по ковшу, в свой мешок ссыпал. А покоя все равно нет. Потом вспомнил: это же Фатьмы мука, должна она скоро за мукой прийти. И только Мельник про Фатьму вспомнил, словно вихрь взвился у него внутри. Выглянул в дверь: и впрямь, легка на помине, идет, ишака погоняет… Оставил он дверь отворенной, сам сел возле желоба, сидит, а Шайтан у него из глаз высовывается, на дорогу поглядывает.

Фатьма ишака во дворе оставила, вошла, поздороваться хочет, да видит вдруг, у Мельника в глазах Шайтан, попятилась. А Шайтан у Мельника из глаз выглядывает:

— Иди, Фатьма! Подойди поближе! — Встал Мельник, руку к ней протянул: — С самого утра сижу, тебя поджидаю!

А рука у Мельника теплая, горячая — с тем теплом Шайтан в Фатьму пролез. То ли от пыли мельничной, то ли от жара шайтанского, только перехватило у бабы дух. Дышит тяжко, а сама глядит, мужик-то какой: плечи широкие, грудь колесом, глаза горят… А Мельник видит, она с лица переменилась, ближе подходит.

А Фатьму уж и ноги не держат. Белый свет будто занавеской алой задернут, все вокруг красным-красно. И потащил ее Мельник в утолок за чувалы, за красные.

Как потянуло горелым — жернова-то вхолостую крутятся, — Мельник вскочил, досыпал зерна. Перестало гарью вонять. А тут и Фатьма из-за чувалов вышла. Нигде ничего красного, одна пыль кругом. Подошла к желобу, стоит, голову повесила. Совестно ей перед мужем, перед детьми совестно, а пуще всего перед Бекиром. Потому что, было время, клялась она: «Пускай мир перевернется, все равно за Бекира выйду!»

Насыпал ей Мельник муки в хурджуны, своей добавил:

— Довольна? — спрашивает.

И пошла Фатьма в деревню, погоняет ишака, а сама думает: щеки-то у меня огнем горят. Увидит старуха Фаты, скажет, Фатьма бесовским огнем горит, не иначе с Мельником спуталась.