Я встретился глазами с одним из рийцев и поспешно уткнулся в кружку с монастырским, но и тут мерещилось густое, кроваво-красное...
Рийцы - наши друзья и союзники. К тому же по суше им сюда ходу нет: нас разделяют горы Илард. А с моря наш, например, город взять не так просто - пытались уж всякие, бывало. И все же...
Где-то стороной, далеко-далеко жужжали разговоры, пел негромкий тенор, кряхтел Гром, гудело Ватрушкино:
- ...и чего тебя заклинило? Та же Сайя Цветочек ничуть не хуже...
А еще дальше шелестело по-рийски:
- ...этот рыжий урод тебе всю спину просверлил. Не нравится мне это дело...
Но я был вне. Маетная тревога не отпускала. Я не мог объяснить, я просто чуял его - запах скорой беды...
Кажется, я встал. Было четкое ощущение, что надо идти, что-то сделать... Тут я и пропустил самое главное: началась драка.
- Разложи-илось тут хамло всякое!
- Пшол вон!
- Да я те!..
Сонный кабачок мигом взорвался. Что-то загремело, в нашу сторону спиной вперед полетел расхристанный детина, следом деревянное блюдо, какие-то объедки, скамейка... Оживившийся Громик подбирал все это и швырял обратно.
Я двинулся вперед, беспомощно озираясь. В этой людской мешанине словно оборвалась та ниточка, которую я почти уцепил. Меня толкали, я отпихивался... Потом кто-то упал, преграда исчезла, и я увидел человека. Ужасно знакомого...
Хотел окликнуть его, но тут что-то ударило под колени.
Падаю, кувырнувшись, вскакиваю, отвешиваю смаху одному, другого бью локтем, не глядя. Бездарная драка, все на всех.
Кто-то наваливается на спину. Принимаю резко вбок, чуть поддергиваю и шмякаю его себе под ноги, добавляю сапогом в живот.
Вижу Ватрушку с расквашенным носом, и как Громик месит людей. Всё как всегда... Но драться не хочется. Вообще никакого куража. Лишь сосущая пустота в груди...
Ныряю под чей-то кулак, бью кого-то сам...
И тебе тоже? Да на!
Удар. Блок. В сторону.
И тебе? Да...
А, вот он опять! И горло сжимает ужасом, и я вдруг начинаю истошно орать, звать - только бы обернулся, только бы... Обернулся. Рванулся. И я бросаюсь навстречу.
У него другое, чужое, неправильное лицо. Но я... знаю его, это...
Тр-рах! Искры из глаз.
Темно.
Йар Проклятый
Ох, и охота же жрать! Столько попадалось домов этих с картинками вроде кувшинов да жареных поросят, а теперь и не видать ни одной. Едой-то отовсюду несет, но больше - пьяными, отхожим местом, помоями... И люди-то все порасползлись. Слыхать только брань издаля да окрики злые. Заборы, заборы. Не туда куда-то забрел...
Выхожу где посветлее.
О! Вот и вывеска - три бочонка на цепи, ровно бусы. Песню слышно. И запахи! Дымком, колбаской жареной, жарким, кулешом, лепешками, вкусным теплом...
Подбираю слюни, вхожу
Комната длинная, с цельную общинную избу. Столов десяток, светло. Да народу немного пока, хорошо. Сажусь тишком, к двери поближе, достаю из торбы ножик (и как давеча о нем позабыл?), нитку поддеваю. Выйдет хозяин, спрошу себе пива... а можа, и вина. Чего ж? Деньги-то есть. А еще - мяса. Хочу и всё, с Восшествия мясца не нюхал... Да где ж хозяин? Уж брюхо к спине прилипло...
Подымаюсь. Глядь: скоморохи мои сидят! Вот как раз деньги-то отдать за представленье. И актер мой тут. Да грустный. Прочие смеются, поют, целуются, а он знай одну за одной запрокидывает...
- Чем могу? - а вот и хозяин.
- Здравствуй, уважаемый. Мне бы вина. А... сколько оно стоит?
Вижу: косятся. Не то чего-то ляпнул...
- Бывает вино и Вино, - хозяин палец подымает важно. - А так - от пяти ри за кувшин.
- От пяти... эт' медных?
Сзади - рёгот недобрый. И сразу холодок меж лопаток. Ох, зря приперся. Любят тут подраться, уж я такое наперед чую. А мне нельзя...
Тут актер мой вдруг повертывается:
- Налей парню кружку "Черного бастарда". Полагаю, он не столь взыскателен во вкусах.
- И мяса, - смелею. - Окорока. Кусочек.
- Кусо-хо-чек! - ржет кто-то.
И все ржут. И зырят, зырят. Кабыть голым на виду торчишь, только и чаешь стать ростом с зернышко да в щелку какую затеряться... Стою оглоблей, ровно прикипел, и двинуться не могу.
Тут актер мой вдруг насупротив садится, глядит эдак дружески - сразу и отпустило. А он и впрямь молодой еще, едва пятьдесят сравнялось, с лица гладкий, только глаза шибко тоскливые, запалые. Одет чудно, пестро, и пахнет от него чудно: больше мучной пылью и сладко-цветочно, как от баб городских. А еще... не брагой даже, а вовсе крепко-ядрёным.
- Будь проще, - улыбается губами одними. - Это тебе не деревня, тут никому ни до кого нет дела. Они тебе никто, вы пересеклись лишь на какой-то миг... Ты знаешь, что такое миг?
- Ну...
- Тут всем на всех насрать. На тебя, - и тянет с того стола бутыль свою, - на меня. Всем и на всех. Вся жизнь - большая куча... Ей, уважаемый! Ты что-то слишком увлекся, разбавляя наше вино водой!
- Какой водой, что ты несешь? - хозяин подскакивает.
- Прости, шутки - моя профессиональная болезнь, как у тебя - тучность.
- Ну уж!
Ставит передо мной кружку вина - ягодно-душистого, сладкого. Ломоть хлеба белого с толстым куском окорока подает.
- Да, и принеси-ка парню того варева, что у вас тут называют похлебкой, - актер продолжает. - Большую миску. Оно вполне дешево, хотя по чести, и вовсе ни пса не стоит.
Глядь: а мяса-то с хлебом уже нет. Сглотнул, даже не распробовал. Эх...
- Так уж и ни пса! - хозяин ерепенится.
- Ну почему? - кричат из-за другого стола. - Собачье-то мясо там как раз есть!
- Го-го-го!
- Бафф-бафф!
- Ну вот, - актер подмигивает, - теперь все блохи перескочили на него. Очень просто. Ты пей, винцо неплохое.
- Умный ты, господин, - мямлю в кружку.
Отхлебнул - вкуснотища, духом смачным в ноздри дало, и к брюху тепло побежало.
- У-у! - актер ухмыляется. - Я еще и образованный. Был бы сейчас уважаемый человек, аптекарь или даже врач. Но я, как видишь, потешаю чернь на улице.
"Э, - думаю, - людей веселишь, а сам тоску точишь, крепкой вон заливаешь".
- Как же так получилось? - спрашиваю.
- А как все в этом мире получается? Просто такой я человек, ни на что не годный. У мастера мне скучно было, все в театр бегал, смотреть, как большие драматические актеры представляют. Ты хоть знаешь, что такое драма?
Чудак-человек...
- Какой же, - говорю, - негодный, когда тебе такое уменье дадено? Чтоб людей и плакать, и смеяться заставлять. Чисто колдовство, ей-богу!
Хмыкает, ан видно: приятно ему.
- Это колдовство называется слишком маленькая труппа. Я и святоша, и соблазнитель, и канатоходец, и жонглер. Да и рабочий заодно. Наэ знает, чем занимаюсь. Сегодня здесь, завтра там, мотаюсь по четырем княжествам, как дерьмо в прибой. Сейчас вот жирная пора, гуляем. А завтра, может, в желудке будет звонко. Знал бы, что так повернет, может, и не удрал бы с этой шайкой неудачников.
Гляжу и дивлюсь. Ведь идет человек по Пути своем точнешенько, ан не видит, не понимает...
- Морочишь ты попусту, - говорю и сажусь вольнее (забирает винцо-то, и плевать уж, косятся аль нет). - Твоя это жизнь, все правильно. Потому ты сердцем почуял, куда тебе Путь... Говоришь, в лекаря тебя прочили?
- Ну! Когда сбежал, отец меня вдогонку проклял, - и запрокидывает снова, не сморгнув, хоть пойло у него едучее, аж шибает.
- Дык эт' слова пустые... А лекарь из тебя все одно паршивый бы вышел. Лекарь, он знанием живет аль делом своим, а ты - свободой. Нету над тобой потолка, небо чистое.
- О да... талант, восторг души... Да кому здесь нужен талант? Этому быдлу? Душа, ха! Им одна пошлятина по вкусу.
- Не-е, неправда твоя. Пока человек плакать может - не за себя, за другого - есть в нем душа. А гадость человечью ты покажи, покажи, чтоб со стороны-то на себя поглядели. Авось, поймут.
