Глядь: а актеру чегой-то не по себе, аж заерзал.
- Какой у тебя тяжелый взгляд, мальчик...Точно из-под земли.
- Знаю, - говорю и взор туплю. - Таким уж уродился... Послушай... А вот кабы предложили тебе дом, достаток, одежу богатую. Сиди, мол, ешь-пей, только не рыпайся никуда - что б ты делать стал?
Хмыкает актер мой.
- Сбежал бы! - и хохочет даже. - Да не сойти мне с места, сбежал бы через месяц! Х-ха... Эй, любезный! Обнови-ка парню...
Тут меня как стукает: деньги-то отдать! Актеру за представленье. Да за харчи. Где ж хозяин опять делся? Еще ведь похлебку обещал...
- Э! - окликаю. - Чего там насчет...
И тут вдруг - грохот, брань. Драка началась. Все, как сговорились, повскакали сразу. Прямо на наш стол сцепившиеся двое заваливаются. Кружка моя - об пол, а бутыль актер выдернуть успел, сует за пазуху, отскакивает.
- Голову береги! - кричит.
- Чего они?
- Да ничего, от избытка дурости! Ах черт... - и к своим бросается.
Стою дурак дураком, не знаю, как и быть. Уйти бы, да не уплатил ведь... Ан теснят уж, один пихнул, другой за рукав дерет, аж трещит. Тут и деньги, что достал, с руки вышибли... Да и ляд с ними. Бечь надо, вот чего. Почнут бить, неровен час, найдет одурь черная, тогда беда...
И тут один - красномордый, смурной спьяна - как попрет прямо на меня.
- У, р-рожа! - рычит.
Чего привязался-то? Прядаю в сторону, а он все на меня. Буркалы выкатил, ревет:
- Нечисть ехидная! Охмур-рить хотел, а?
Да отстань же... Стой! Натыкается на взгляд мой, как на стенку. Дергается, таращится шало...
Бечь! Сейчас! Пока он шуму не поднял... Пробиваюсь. В дверях каша из людей. Да пустите же!
Уж слышу сзади:
- Ах ты тварь бесовская! Вона он, Нечестивец-то!
Ох, беда...
И вдруг - вопль. Прорезывает насквозь весь ор и гам. Зовет, как рев трубы, как... Повертываюсь.
Глаза. Черные, как две дыры.
Да ведь это...
Тау Бесогон
...Все пошло не так. Я не там, где должен быть...
Ой, мама родная, как же паршиво...
А где я, собственно?
Вокруг было неопределенно-сумрачно и воняло загаженной подворотней. Очевидно, это она и есть. Я лежал на чем-то жестком, меня мутило, во рту стоял металлический привкус. Болело все, но особо сильно ныло загривье - по ходу, мне изрядно вломили...
Наверху смутно обозначилась долговязая фигура.
- Дылда, ты? - просипел я, отплевываясь. - А ребята где?
- Ушли, - ответил незнакомый голос.
Я кое-как проморгался. Взору предстал темный, грязный проулок позади кабака. От собеседника я разглядел лишь силуэт кудлатой головы да торчащие острые коленки. Невольно пощупал, на месте ли кошель - кошель наличествовал.
- А ты чего тут?
- Ну... того. Тоже, - незнакомец смущенно кхекнул. - Глядь: лежу. Сомлел, видать. И ты рядом, ну, и еще пьяные... Парни те пришли, хотели тя поднять, да ты заругался, чтоб оставили... Потом пьяные очухались и убрались тож, а ты все лежишь... - он встал, потоптался в нерешительности и добавил: - Слушь, я спросить хотел... Ты чего орал-то? Ну, там, в харчевне?
- Да так, нашло.
Чтоб я сам знал...
Парень был длинен и тощ, как хлыст, и говорил эдак глухо-басовито, с растяжкой, ужасно по-деревенски. Притом он вызывал ощущение удивительной знакомости, хотя я готов был поклясться, что вижу его впервые в жизни.
- Ты ведь не местный? - предположил я. - Давно в городе?
- Не, первый день, - он завозился беспокойно: - Эх, рубаху попороли...
- А звать как?
- Йар.
- Тау Бесогон, - представился я.
- Эт' враль, что ли?
- Вроде того.
- А...
Голос, запах, повадка - все было решительно незнакомо. Так откуда чувство, будто я его знаю сто лет?..
Я сел, ощупал разбитый рот, загривье - оно было горячее и болело так, что головой не двинуть. Хорошо вдарили, спасибо, черепушку не проломили. Да и принял я изрядно, аж плывет все... Попробовал подняться. Меня мотнуло, но словно только того и ждавшая рука крепко подхватила под локоть.
- Йар, будь другом, проводи меня, а? Тут недалеко.
- Ну... ладно, - он как-то нервно передернулся, однако ж ухватил крепче.
Была уже ночь, но довольно светло и людно. Земля то и дело подпрыгивала и бросалась на меня, отчего становилось нехорошо. Шли переулками, потом выбрели на площадь: огни, музыка, хохот, тошнит от запахов... опять переулки. Тело, наверное, лучше помнило, куда брести, и спустя некоторое время на нас пахнуло ароматом цветущих садов, взгляд выхватил из сумрака разлапистый сукодрев, калитку, белый край флигеля. Усадьба Торрилунов, наших соседей. Почти дома.
- Туда! - скомандовал я и... упал.
тетушка Анно
- А еще бають, живут тама твари невиданные. Не то бесы, не то черти, кто их разбереть? Ликом черны, а волосом что твой снег белы. Сами ма-ахонькие, добро нам в пояс. И не говорять по-людски, а все чирикають. По горам путников с дороги сбивают, морок наводят, а уж как глазищами-то зыркнут - так и дух из тя вон.
- Охрани и убереги! - я осенилась пресветлым знамением. Сердце-то в груди так и подпрыгнуло.
Странница покивала и степенно сложила ладони на подоле. Я подлила ей кипяточку, подвинула поближе плетенку с пирогами. Таких людей послушать - одно удовольствие. Блаженные - они и ко Господу ближе.
Хозяйские-то дочки старшие смеются с таких: кликуши, мол. А сами, как прослышали про божью женщину, так в кухонь ко мне и слетелись. И прислуга тут вся: няньки, горнишные, стряпухи. Это мужики, вона, бражничают, а женщины у нас в доме все приличные, богомольные. Ну, окромя чужанок-язычниц.
Хозяйки молодой только нету - нездоровится ей. Да еще Ёттаре - та в каморе у меня заперлась. Глупенькая. Будто я Тауле не знаю: поди, и забыл уж про нее...
А так все туточки, и меньшие даже. Притихли, глазёнками сверкают. Нянька, бабка Нииса, им все:
- Пойдем, уложу вас.
А те:
- Нет, пусть сперва доскажет.
Упертые. Уж страху набрались, но не уйдут, хоть прибей.
Ялла-стряпуха в окно глянула, поежилась:
- Эка страсть! Тьма тьмущая, луны не видать, и фонарь с калитки опять сперли. Слышь-ка пьяные гомонят, Крыла Его над ними нету... - и ставень поскорей захлопнула.
Да уж, негоже. Нынче Испытанье святых апостолов серной ямой да клоакою зловонной, а эти - гуляют!
- Тьфу, лихоманка их заешь! - странница всплеснула руками: - А ведь уж самое время Нечистому выходить на поживу. Да-да. Вот так выползет где-нито на божьей земле. Глядь, а честные люди по хатам сидят, Держителю поклоны кладут. Глянет Злыдень в одно окно, в другое - нигде отрады черной душеньке нету. А святая землица ему пятки-то припека-аить, припека-аить. Потопчется он, Злоехидный, помечется, да и нырь обратно в Преисподню.
А иной раз выглянет - а вокруг все и пьють, и гуляють, и блудят. Вот где Врагу рода человечьего раздолье! Сложить он на спине крылы черные наподобие плашша, прикроить клюв-то и хо-оит промеж охальников да выпивох. Ищеть, значить, жертву себе. А найдеть какого-нито отчаюгу-безбожника и ну его обхаживать, ну уговаривать. Уж я те, мол, сделаю золота, как запросишь, и вина поставлю, сколько выпьешь. Станешь ты и богат, и удачлив, и собою пригож. И дом - полна чаша, и жена-красавна, и все чего ни пожелаешь дам. А уж ты мне, мил друг, окажи одну услугу...
Кто-то из меньших ахнул: догадалась, мол, что за услуга-то. Но Эруле, самого дочка старшая, сделала им знак помалкивать.
Я подумала: "Эх, детонька, кабы все просто так. Истинный-то бес куда коварней".
А странница продолжала:
- Нашептываить ему Подлец сладки речи, а дурень и уши растерял. Так его, значить, Нечистый окрутил. И горе великое, коли размякнет простофиля и согласится Сокрушителю помочь. Впрыгнеть тогда Изверг ему в самое сердце, душу-то бедолагину враз демоны и уволокуть. А Вражина в теле евойном поселится. И всю ночь до первой зорьки будет по земле ходить открыто, в образе человечьем. Будет люд смущати да заблудшие душеньки к себе утягивати.
